— Гульден, — повторяет старец и тут же как полоумный начинает крутить ручку стрекочущей шкатулки.
Я крепко сжимаю его пальцы.
— Сосредоточьтесь! Вам не приходилось тридцать три года назад встречаться с резчиком камей Пернатом?
— Спорное свидетельство… У брючного портного… — задыхаясь, бормочет он и расплывается в улыбке, думая, что я рассказываю ему великолепный анекдот.
— Да нет, не спорное свидетельство — Пернат!
— Перлы?! — Он буквально ликует.
— Да не перлы, а Пернат!
— Дуплет? — Он гогочет от радости.
С досадой я оставляю свои безнадежные попытки.
— Вам угодно о чем-то меня спросить, сударь? — Маркер Ферри Атенштедт стоит передо мной и сдержанно кланяется.
— Да. Совершенно верно. При этом мы можем сыграть на бильярде.
— На деньги, сударь? Играем до ста, даю вам фору девяносто.
— Идет. На гульден. Может быть, начнете вы, маркер.
Его светлость берет кий, прицеливается, киксует, делает кислую мину. Такое мне знакомо: он позволит мне выбить девяносто девять, а затем одним махом пошлет все шары в лузы.
Мне становится все забавней. Я сразу перехожу к делу:
— Вы не припомните, господин маркер, давным-давно, примерно когда рухнул Каменный мост, в тогдашнем еврейском квартале вы не встречались с неким Атанасиусом Пернатом?
Косоглазый мужчина в полотняной куртке в красно-белую полоску и крохотными золотыми серьгами в ушах, сидящий на скамье у стены и читающий газету, вскакивает, пялит на меня глаза и крестится.
— Пернат? Пернат… — повторяет маркер и напряженно думает. — Пернат? Не тот ли высокий, такой худой? Шатен, коротко остриженная бородка с проседью?
— Совершенно верно.
— В то время ему было что-то около сорока? Выглядел, как… — Его светлость вдруг смотрит пристально на меня с удивлением. — Вы ему не родственник, сударь?!
Косоглазый крестится.
— Я? Родственник? Странная мысль. Нет, я просто интересуюсь им. Больше вам ничего не известно? — невозмутимо спрашиваю я, но чувствую, как замирает сердце.
Ферри Атенштедт снова раздумывает.
— Если не ошибаюсь, в свое время его считали сумасшедшим. Как-то он утверждал, что его зовут — постойте-ка — да, Лапондером! А потом выдавал себя за некоего Хароузека.
— Неправда! — вмешивается косоглазый. — Хароузек существовал на самом деле. Мой отец получил от него в наследство больше тысячи гульденов.
— Кто этот мужчина? — негромко спрашиваю я маркера.
— Перевозчик Чамрда. Что касается Перната, я лишь припоминаю, или мне кажется, по крайней мере, что позднее он женился на красивой смуглянке еврейке.
«Мириам!» — говорю я себе и впадаю в такое волнение, что у меня начинают дрожать руки, и я не в состоянии продолжать игру.
Перевозчик крестится.
— Что с вами, господин Чамрда? — удивляется маркер.
— Перната никогда на свете и не было, — кричит косоглазый. — Я не верю.
Я тут же наливаю коньяк, чтобы развязать ему язык.
— Конечно, находятся люди, утверждающие, что Пернат все еще жив, — высказывается наконец перевозчик. — Я слышал, он резчик по камню и живет на Градчанах.
— Где именно на Градчанах?
— Вот в том-то и дело, — перекрестился перевозчик. — Его дом там, где ни одна живая душа не может жить, — близ «Стены у последнего фонаря».
— Вы знаете, где его дом, господин… господин Чамрда?
— Меня туда не затащить ни за что на свете! — возражает перевозчик. — За кого вы меня принимаете? Езус Мария!..
— Но дорогу туда вы могли бы все-таки показать мне издалека?
— Это можно, — бурчит перевозчик. — Ежели вы хотите ждать до шести утра; потом я спущусь к Влтаве. Но вам я не советую! Вы свалитесь в Олений лог и сломаете себе шею! Матерь Божия!
Вместе мы идем спозаранку, свежий ветер дует с реки. От нетерпения я ног под собою не чую.
Внезапно передо мною появляется дом на Альтшульгассе.
Я снова узнаю каждое окно, изогнутый кровельный желоб для водостока, решетку, жирно сверкающие каменные подоконники — все, все!
— Когда этот дом горел? — спрашиваю косоглазого. От напряжения у меня шумит в висках.
— Горел? Да никогда!
— Ну как же! Я точно знаю.
— Да нет же.
— Но я-то знаю. Хотите пари?
— На сколько?
— На гульден.
— По рукам! — И Чамрда вызывает старшего дворника. — Этот дом когда-нибудь горел?
— С чего бы? — Дворник смеется. Я верю и не верю.
— Почитай, седьмой десяток в нем живу, — уверяет дворник, — и кому, как не мне, правду-то знать…
Непостижимо, просто непостижимо.
Чамрда перевозит меня в ялике, сбитом из восьми неоструганных досок, забавными косыми рывками весел ведя его к другому берегу. Желтые волны, вспениваясь, ударяют в борта. Крыши Градчан в утренних солнечных лучах отливают багрянцем. Неописуемо праздничное чувство владеет мною. Едва уловимое смутное ощущение, как в былые дни, когда мир вокруг меня был обворожителен, — упоительное состояние, с каким порою я жил одновременно в нескольких местах.
Я вылезаю из ялика.
— Сколько я должен вам, господин Чамрда?
— Крейцер. А если бы помогали грести — два крейцера.
Той же самой дорогой, какой я шел этой же ночью во сне, снова поднимаюсь по узкой заброшенной тропке. Сердце стучит, и я предвижу появление голого дерева, ветки которого перекинуты через каменную стену.
Но нет — дерево усыпано белыми цветами.
Воздух напоен дурманящим ароматом сирени.
У моих ног в лучах рассвета раскинулся город точно видение земли обетованной. Ни звука. Только аромат и блистание.
Я мог бы с закрытыми глазами отыскать вверху узкую загадочную Алхимистенгассе, так внезапно я стал уверен в каждом своем шаге.
Но если сегодня ночью во сне перед мерцающим белым домом появилась деревянная решетка, то теперь улицу замыкает великолепная выпуклая позолоченная решетка.
Из цветущего низкого кустарника выступают вершины двух кипарисов — они стоят по обе стороны входных ворот у стены, тянущейся за решеткой.
Садовая стена вся выложена мозаикой. Бирюза с золотыми фресками, которые своеобразно выложены ракушками, фрески изображают культ бога Озириса.
На двустворчатых воротах сам бог-гермафродит: правый створ женская, левый створ — мужская половина. Он сидит на роскошном плоском перламутровом троне — в полрельефа, — и у него золотая голова зайца. Уши стоят торчком и так плотно друг к другу, что похожи на две страницы открытой книги.
Пахнет росой, а над стеной веет духом гиацинта.
Долго я стою здесь, застывший от изумления, как будто предо мною возник неведомый мир. И старый садовник или слуга, с серебряными пряжками на башмаках, в жабо и необычно скроенном сюртуке, идет за решеткою, подходит ко мне слева и спрашивает через брусья, что мне угодно.
Я молча протягиваю ему завернутую в бумагу шляпу Атанасиуса Перната.
Он берет ее и идет через ворота.
Когда он их открывает, за ними мне становится виден мраморный дом, напоминающий храм, а на его ступеньках
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
и опирающаяся на него
МИРИАМ
смотрят вниз на город.
На миг Мириам оборачивается, замечает меня, улыбается и что-то шепчет Пернату.
Я околдован ее красотой.
Она такая же молодая, какой я ее видел сегодня во сне.
Атанасиус Пернат не спеша оглядывается, и мое сердце обмирает.
Мне чудится, что я словно смотрю в зеркало, так похоже его лицо на мое.
Затем створки ворот закрываются, и я только вижу мерцающего гермафродита.
Старый слуга подает мне шляпу и говорит — его голос доносится до меня словно из глубины земли:
— Господин Пернат любезнейше благодарит вас и просит не считать его нерадушным хозяином за то, что не приглашает вас пройти в сад, но таков издревле суровый семейный закон. Должен сообщить, вашу шляпу он не надевал, так как тут же заметил, что она чужая.
Он только надеется, что его шляпа не вызвала у вас головной боли.
В греческой мифологии — демонические существа, служившие богине материнства и плодородия Кибеле. (Здесь и далее — прим. перев.)
Ср. с Евангелием от Иоанна: «…если Я и Сам о Себе свидетельствую, свидетельство Мое истинно: потому что Я знаю, откуда пришел и куда иду; а вы не знаете, откуда Я и куда иду» (8, 14).
Букв.: отравленная молитва (др.-евр.).
Предпасхальная суббота (др.-евр.).
Музыканты (др.-евр. арго). Название идет от имени родоначальника скотоводов, музыкантов и кузнецов Ламеха, праправнука Каина.
