Иные сны передаются даже по наследству.
Тысячи разнообразных причин влияют на сны, помимо самого рассудка: плохое пищеварение, затрудненное дыхание, неудобное положение тела, трение простыни, рубашки, чересчур тяжелое одеяло, простуда, какой-нибудь шум, свет, запах, голод, жажда, переполнение тканей, — все это влияет на сновидения.
По этому поводу напомним об одной галлюцинации, довольно частой. Это ощущение, как будто спящий проваливается в бездну, скользит в глубь пропасти. Эта галлюцинация обыкновенно случается вскоре после того, как заснешь, в ту минуту, когда размягчившиеся члены заставляют все тело, как мне кажется, сразу изменять центр тяжести.
Положение тела во время сна стремится к пассивному равновесию. Вся деятельность чувств мало-помалу притупляется, и забвение всего мира наступает постепенно, как будто душа медленно ретируется в самые дальние убежища. Веки смыкаются, и глаз засыпает первый. Осязание утрачивает свои свойства и засыпает вслед за тем. Обоняние замирает в свою очередь. Ухо остается настороже последним, как бдительный страж, готовый предостеречь человека в случае опасности, но вот и оно наконец засыпает. Тогда наступает полное усыпление, и открывается мир сновидений во всем своем бесконечном разнообразии.
Сны, как уже сказано, вызываются множеством причин.
Но было бы физиологической ошибкой предполагать, что элементы снов исключительно заимствуются из действительности. Мне, например (и я не один испытал это), часто снилось, будто я лечу по воздуху на небольшой высоте над какой-нибудь долиной или другим красивым ландшафтом; отчасти это приятное ощущение, испытанное во сне, было причиной, внушившей мне желание подняться на аэростате и предпринять воздухоплавательную экскурсию. Я должен, однако, сознаться, что в действительности ощущение поднятия на воздух на аэростате, как оно ни поразительно в смысле обширных панорам, открывающихся перед глазами, и торжественной тишины в лазурных высях, не сравнится с полетами, испытываемыми во сне: в лодке аэростата чувствуешь себя неподвижным, а это уже менее увлекательно.
Трудно вообще подыскать в явлениях органической жизни что-нибудь соответствующее ощущению полета в воздухе. С головокружением его, конечно, нельзя сопоставить — сравнение это неудачно.
Мне часто случалось также беседовать во сне с Наполеоном. Конечно, в детстве я слышал много рассказов о великом завоевателе от людей, видавших его, и ум мой мог получить от этого сильное впечатление; но отношение между причиной и следствием остается все-таки довольно отдаленным.
Я часто вижу во сне, будто я заключен в какую-то башню и вижу перед собой чудный зеленеющий луг. В чем причина такого сна?
Иногда мне снится, что я приговорен к смертной казни и мне остается жить всего два часа, час, полчаса, несколько минут. Не есть ли это какое-нибудь отдаленное воспоминание?
Вообще, при нормальных обстоятельствах, сны бывают так многочисленны, так разнообразны, так нескладны, что почти бесполезно доискиваться их причин вне скрытых ассоциаций идей в уме или образов, притаившихся в мозгу. Снятся разные вещи, точно так же, как думаешь о разных вещах и положениях, с той только разницей, что в бодрствующем состоянии у человека в мозгу копошатся мысли, а во сне ему представляется, как будто он в самом деле действует, переживает то, что гнездится в его мозгу. Мысли превращаются в наглядные поступки, а так как рассудок не участвует в этих бессознательных поступках, то получаются самые нелепые образы и ситуации, — совершенно просто, не возбуждая никакого удивления, точно так и надо.
Итак, во сне можно заметить три характерных фазиса. Между тем как в бодрствующем состоянии мысль остается мыслью, во сне она превращается в образ, потом в реальное существо или предмет.
Мы воплощаем свои идеи, мы приписываем во сне различным лицам мысли, слова, которые, в сущности, нам самим принадлежат.
«В одном из самых разумных, ясных, выразительных снов, какие мне когда-либо снились, — рассказывает А. Мори, — я поддерживал с каким-то собеседником спор о бессмертии души, и мы оба приводили противоположные аргументы; в сущности, возражения были те же, какие я наяву делал самому себе». Такое разделение, происходящее в мыслях и которое доктор Виган считает доказательством своего парадоксального учения «двойственности ума», в большинстве случаев есть только проявление нашей памяти. Мы помним, что можно сказать «за» и «против» в каком-нибудь вопросе и затем во сне эти противоположные мнения относим к двум различным личностям.
Громадное большинство сновидений может быть объяснено совершенно натурально напряжением и сосредоточением мысли на одном предмете во время сна.
Всякий, кто мало-мальски привык к умственному труду, скажем мы словами Макса Симона и Альфреда Мори, должен был заметить, что мозговая работа совершается иногда помимо нашего ведома, без вмешательства нашей воли. Это мы видим чуть ли не на каждом шагу.
Школьники, которым задан урок, предпочитают учить его вечером, на сон грядущий, утверждая, и очень основательно, что это им значительно помогает. На другое утро урок, выученный накануне, знается лучше и тверже. Нечто подобное замечается также и относительно самостоятельных трудов, литературных сочинений, научных задач. Например, если какое-нибудь затруднение останавливает ученого и он перестает думать об изучаемом предмете, то после нескольких дней отдыха ум в это время будет, так сказать, один завершать свое дело, и после этого человек с величайшей легкостью, как бы шутя одолеет препятствие, сперва казавшееся ему неприступным. Но следует заметить один факт, не лишенный значения, а именно, что очень часто в этих случаях бессознательной мозговой работы мыслям первоначально был дан импульс, известное направление, и что только после этого импульса продолжалась мозговая деятельность, в конце концов подвинувшая работу вперед.
Легко понять, что умственная работа, результат мозгового импульса, данного накануне и продолжающегося во сне, может породить сны, которые будут, так сказать, «образным выражением» задачи, преследуемой спящим, мысли, угнетавшей его.
Кондильяк рассказывает, что в то время, когда он составлял свой учебник и отрывался от занятий, чтобы предаться сну, то ему часто случалось по пробуждении находить целую главу законченной в его уме.
Вольтеру также приснилась однажды целая песня его «Генриады» в совершенно ином виде, чем она была написана им. Между прочим, существует рассказ об одном поразительном, знаменитом сне, где самая странная, самая фантастическая сцена сопровождала интеллектуальную работу спящего. Известный композитор Тартини однажды заснул после тщетных попыток окончить одну сонату; эта работа угнетала его и во сне. В тот момент, когда во сне он опять принялся за свою композицию и пришел в отчаяние от своего бессилия, ему вдруг явился черт и предложил докончить его сонату, с условием, чтобы он продал ему свою душу. Пораженный этим видением, Тартини принял предлагаемую сделку и тогда услышал совершенно отчетливо черта, исполняющего на скрипке окончание желаемой сонаты, и притом с редким искусством и гениальностью. Тартини просыпается в восторге, бросается к письменному столу и по памяти записывает пьесу, которую, очевидно, сам окончил во сне, думая, что слышит ее исполнение чертом.
Каким путем рождаются образы, подобные тем, что посетили во сне композитора Тартини? Каким путем возникают они? Это трудно сказать, и не потому, что вопрос является неразрешимым, а потому, что обычно в подобных случаях, как правило, какие-нибудь подробности, которые могли бы дать ключ к разъяснению сна, были пропущены самим рассказчиком, считавшим их неважными. Очень возможно, что этот образ черта, примешавшийся к интеллектуальной работе композитора, имел свое raison d'etre и свое объяснение в каких-нибудь мыслях, промелькнувших в уме композитора, в каком-нибудь художественном представлении, в рисунке или изображении духа зла, виденном им раньше.
Но это пункт второстепенный. Обратим еще раз внимание на то, каким образом зародился сон: мысль Тартини была поглощена музыкальной композицией, которую он писал; как часто бывает в умственном творчестве, идея не созрела, и вот сначала не получалось никакого результата; но во время сна, и невзирая на сон, начатая работа закончилась и дивная мелодия как бы вылилась струей из тайников мозга композитора.
Не будь этого напряжения, этого предыдущего усилия разума, не было бы и сновидения, — это несомненно; подобная мозговая работа всегда касается только тех специальных предметов, которые изучаются данным лицом, того искусства или науки, которым он предается со страстью.
Гратиолэ рассказывает следующий, довольно мрачный сон.
«Несколько лет назад, изучая со своим профессором Блэнвилем строение мозга, я препарировал довольно значительное число мозгов, человеческих и животных. Я тщательно снимал с них пленки и опускал в спирт. Таковы были условия, предшествовавшие сновидению, которое я намерен сообщить.
