— Я родилась в семьсот тринадцатом году После Упадка Рима, — начала она на классическом аттическом греческом, полушепот, полупесня. — В стране пироса и гармонии. Первые двести лет я не ставила стопы на поверхность Земли. Жила в огне; жила под Земли зеленым оком, под ее черным глазом, полумесячный день, полумесячная ночь, все было бо́льшим, воистину бесконечным: время, мир, счастье, молодость, мать. Четыре века в короне моей матери, под ее рукой, да, мой дорогой, ты видишь и эйдолос богини, куда бы я ни отправилась, сколько бы лет ни минуло, ее морфа останется во мне, останется мною. Леес увидела и узнала. Пришла принести клятву — но клятва ее была такова: вечное молчание; она должна была погибнуть. Ибо за меня все еще карают смертью. Я навязала себе другую видимость, хотя и знаю, что физис, увы, наименее важен; если бы могла, маскировалась бы лучше. Но не могу, мать слишком сильна. Она — сильнейшая из людей, которые когда-либо рождались. Прежде чем против нее объединились и изгнали ее, она распростерла свой порядок на большую часть Европы, половину Африки, часть Азии. Объяла бы всю Землю, и это было бы превосходно, все благословили бы ее. Ты прав, я не могу иначе говорить, не могу иначе думать, но — веришь ли ты мне, Иероним?
Он взял ее руку, прижал запястье к губам.
— Я не могу иначе думать.
Она вырвала ладонь.
— Смотри мне в глаза. Я — дочь кратисты Иллеи Коллотропийской, Иллеи Потнии, Иллеи Жестокой, Лунной Ведьмы. Имя мое Шулима Амитаче по отцу, эстлосу Адаму Амитаче, текнитесу псюхе. Я сошла на Землю, чтобы положить конец Искривлению мира.
Семь, восемь, девять — он считал удары сердца; нехорошо.
— И как же я могу принести тебе клятву и выжить?
— Я не хочу, чтобы ты приносил мне клятву!
Она вскочила в столь же внезапном взрыве энергии, что и ранее, спрыгнула с постели, бросаясь к ближайшему окну; когда бы не фейдическая сетка, должно быть, вывалилась бы на балкон, а может, и выбежала бы в сад. Большое ночное насекомое трепетало за сеткой — она ткнула ребром ладони, и насекомое отпало.
Долго успокаивала дыхание и голос.
— Я обещала тебе величайшую битву всех времен. От нее-то ты уже не сбежишь, ты уже ждешь ее. У нас два плана насчет тебя в ней. И какой бы ни осуществился, нам нужен будет не Иероним Бербелек коленопреклоненный, но Иероним Бербелек, что плюет кратистосам в лица. Я хочу такого Иеронима Бербелека.
Она не смотрела на него, когда говорила, стояла спиной, глядя в александрийскую ночь. Господин Бербелек сел, коснулся стопами холодного пола. Запах гиексовой курительницы замедлял его движения и мысли. Гибкий женский силуэт в высоком прямоугольнике окна — лишь этот образ очерчивался в его глазах ясно и отчетливо. Ему вспомнился ирговый кинжал, оставленный под кируфой. Поздно, поздно, поздно для всего, морфа юношеской влюбленности сжимала ему сердце. Авель, Алитэ — от вас я родился. Авель, Авель, Авель.
Господин Бербелек тряхнул, смирившийся, головой.
— Итак, что, кто Искривил Африку?
Желтый свет Луны придавал коже Шулимы Амитаче гладкость и цвет тысячелетнего памятника из бронзы.
— Пришло время встретиться тебе с моей матерью.
Огни Кноссоса, рык разбивающегося о волноломы моря, крики птиц, вонь большого города, огни Лабиринта — все это они уже оставили позади. Черноволосая пастушка вывела господина Бербелека — сквозь оливковые и фиговые рощи, сквозь виноградники, полевыми тропками и меж полями неоморфных культур — на зеленые луга, раскинувшиеся на склонах южных гор. Весь Кафтор — это горы скалистые и горы зеленые, боги многократно вспахали его вдоль и поперек неисчислимыми землетрясениями и вулканическими извержениями, была се земля большого беспорядка и усталости природы, пока Госпожа Иллея не приняла ее под свое крыло. Здесь ли начал разрастаться ее антос, отсюда ли вышла она в мир? Меж культами и историками нет согласия. И все же этот остров вскормлен на ее груди одним из первых, еще до того, как кратиста двинулась отсюда на север, на восток, на юг, выглаживая и упорядочивая керос, куда бы ни ступала. Нынче Кафтор балансировал на границе трех корон: Чернокнижника с северо-востока, Семипалого с востока и Навуходоносора с юга. Но, по крайней мере, не вся морфа Лунной Ведьмы была отсюда вырвана; и разве не благодаря ей могли они теперь, в середине зимы, влажным рассветом короткого дня путешествовать по бесснежным лугам, одетые лишь в тонкие плащи, с сочной травой под ногами?
Едва повернули налево, на восток, как над хребтом горы налилась разодранная линия зари. Пастушка указала палицей вперед, на взгорья над Амнисосом и на сам порт внизу, на севере. Он не знал, как ее зовут, девушка не представилась; спрятав монету, лишь молча усмехнулась. С момента, как покинули Кноссос, они не обменялись и словом. Шла она медленно, за что он был ей благодарен: несмотря на вшитый в дно заплечного мешка оронейгесовый камень, тяжесть багажа выжимала из господина Бербелека пот и сбивала дыхание. Лишь столько, сколько унесешь сам, сказала ему Шулима. А готов будь не на недели, но на месяцы; это не поездка в сельское поместье аристократии и даже не джурджа. Ты покинешь земную сферу, мир четырех элементов и человеческих законов.
Когда они остановились на террасе взгорья над Амнисосом, Солнце уже на палец поднялось над горизонтом. Земля понемногу согревалась, с лугов, лежащих ниже, поднимался белый туман, раздерганный утренним ветерком.
— Площадь Алтарей, — произнесла проводница, выписав палицей круг в воздухе. Повернулась к неглубокому ущелью и указала на группку старых фиговых деревьев: — Эйлития, — и на север: — Амнисос, Дий.
Господин Бербелек кивнул. Со вздохом облегчения сбросил заплечный мешок.
Еще раз вежливо поклонившись, пастушка двинулась быстрым шагом, почти бегом, вниз и к побережью. Исчезла за какой-то из возвышенностей.
Согласно словам Шулимы, лунный контрабандист должен был прибыть на рассвете. Должно быть, наблюдает за лугом из укрытия, дожидаясь, пока господин Бербелек останется один. Иероним медленно прошелся вдоль склона и ущелья. Здесь осталось, может, всего с дюжину больших прямоугольных камней — это были древние алтари. После Изгнания Иллеи запретили все культы, родственные ее морфе, особенно на землях ее антоса, впрочем, в случае с религией такие запреты нередко приводят к противоположным результатам. Камни не заросли хвощами, не покрылись мхом; на поверхности некоторых из них господин Бербелек заметил следы воска, костерков, темные пятна (засохшей крови?), процарапанные рисунки. Издалека видны были бычьи рога. Столько веков спустя запретов, похоже, придерживались не настолько уж жестко. Например, в городе никто не удивился, когда чужеземец громко расспрашивал о проводнике в Гроты.
С Площади Алтарей и над ущельем открывалась ничем не заслоняемая панорама Амнисоса и темного, бурного моря до самого северного горизонта. Кароскафная рыбацкая лодка как раз проплывала мимо скалистых уступов Дия. Господин Бербелек повернулся к морю спиной и вошел в чащу фиговых деревьев. Вход в Грот Эйлифии был скрыт за самыми старыми деревьями. Неверно было бы говорить о протоптанной тропе — однако и заросшей она не была. Он склонился ко входу в грот, нет ли там огонька, не блеснет ли что во тьме. Пол здесь уходил вниз не слишком резко, потолок, пусть и невысокий, позволял стоять выпрямившись. После сужения у входа пещера переходила в длинную, шириной под двадцать пусов полость, и вот что господин Бербелек увидел, едва лишь пройдя это сужение и оставив за спиной сверкание зимнего дня, — Эйлифия как бы пульсировала мягким красным светом, видимым уже от входа. Кто-то разжег в глубине грота костер.
Спотыкаясь на залитых маслянистыми тенями неровностях, на щебне и скальных обломках, господин Бербелек шел к свечению, минуя сталагмиты, сталактиты и мощные, неохватные сталагнаты, превращенные искусственно либо же естественным образом в фантастические фигуры, каменные сны о людях, зверях, даймонах. Даже в этом слабом, мерцающем пламени он видел бесчисленное количество рисунков и процарапанных изображений, покрывавших поверхность закопченных стен. Под ними валялись тряпки, куски сгнившего дерева, огарки свечей, кажется, даже кости, он заметил и их.
Старик стоял на коленях у маленького костерка, повернувшись к выходу боком. Он не мог не услышать входящего господина Бербелека, но не стал оглядываться. На широкие плечи его — наброшен толстый плащ из невыделанной бедвежьей шкуры. В левой руке старик медленно вращал глиняный кубок. Рядом лежал джутовый мешок.
Господин Бербелек присел по другую сторону костерка. Белые кустистые брови, грубые черты, бледная кожа — старик происходил не из этих мест, скорее, с севера, из ауры Тора. Шею и подбородок его покрывал сложный морфинг, поблескивающий сквозь морщинистую кожу сталью и звериными костьми.
