— Но пока что алкимики не обладают первоэлементами, каковые они могли бы смешивать вслепую…
— Но должны ли они ими обладать?
— Но вы ведь сами говорили…
— Если Форма — есть лишь Число и ничего больше, тогда нет смысла отступать к единичным архэ первоэлементов, достаточно выполнять определенные операции по исчислениию. Именно на этом, согласно пифагорейцам, зиждется власть над миром. Скажем, найдется такой алкимик, который не станет стремиться к пурификации гиле и выстраиванию всего от основ, но отыщет метод нумерологической рекомбинации Вселеной. По крайней мере рекомбинации отдельных Субстанций. Каково число возможных конфигураций архэ? Бесконечно. Форма здесь не обязана обладать целью, довольно будет и того, что она непротиворечива нумерологически. Сколько может быть таких Форм? Бесконечность — когда пермутируют так меканические числа, всегда, именно что всегда можно добавить что-то еще, увеличить. Каково же имя бесконечности? Хаос.
— И за Черепаховой Рекой…
— В глухомани. Чтобы никто не сумел понять.
— Но каким образом? Конкретно? Что это значит: «рекомбинация Субстанции»? Пошел и произнес Число?
Антидектес пыхнул дымом, пожал плечами.
— Это не я занимаюсь пифагорейской алкимией, не я сделал открытие, не меня и спрашивай, эстлос. Я лишь предлагаю тебе объяснение. Скажи откровенно, разве мое описание не соответствует природе Искривления? Разве не именно это ты видел?
— Я слышал много таких описаний, — сказал господин Бербелек, — и все дело в том, что подходят — и прекрасно притом — все они, но нет никакой возможности подтвердить, поймать виновника за руку, увидеть метод Сколиозы. А теперь ты хочешь, чтобы я начал искать виновного среди евреев.
— Это ты пришел ко мне с вопросом, эстлос.
— Потому что, как ты сам сказал, хожу ко всем и всех выслушиваю. Ответь мне лишь, почему ты не поместил этого объяснения в своей работе?
Антидектес хрипло рассмеялся.
— Вот же дело! Не изображай наивность, эстлос, или ты думаешь, что они позволили бы такое опубликовать? Более тысячи лет они управляют всеми финансами всех Гипатий, просмотри список придворных чиновников, они ведь занимают все важнейшие посты. Александрия, Рим, Исайон, Византион, Толоза, Кордуба, Хрем, обладают влиянием во всех крупных городах. Ведь это они вызвали оба Пифагорейских Восстания — а найдешь ли хоть что-то об этом в трудах историков? Ни слова. Как думаешь, отчего Гипатия перестала вдруг финансировать экспедиции в Кривые Земли? Почитай «Иерусалимскую Войну» Бен Шилы, эстлос. Не без причин же Бен Шилу изгнали из академии. А я отчего утратил положение при дворе? Вся эта афера с растратой — была лишь прикрытием. Я рассердил их — и теперь…
Едучи в Парсеиды, во дворец Лотте сквозь ночную Александрию в скрипящей и потрескивающей виктике, господин Бербелек думал над загадкой юдофобии. Действительно, евреи считают себя народом избранным, и они единственные, кто сохранил Форму своего народа, даже после поколений жизни под сильными антосами нееврейских кратистосов. Впрочем, история до сих пор не упоминала ни об одном еврейском кратистосе, если не считать того несчастного религиозного безумца от креста; но среди евреев рождается также и совсем мало невольников. Зато — много еврейских демиургосов и текнитесов, особенно текнитесов сомы и псюхе. Евреи, к тому же, являются хребтом придворной бюрократии во всех послеалександрийских государствах, а еще частенько можно встретить их в банках и торговых компаниях — Число сильно в еврейской Форме. Но это ни в коем случае не преимущества, что возвышают их над другими нациями. Когда б ненависть рождалась именно из этого, люди куда сильнее ненавидели бы греков, македонцев, римлян, персов или даже гердонцев. Но это не так. А значит, и причина должна быть иной.
Правду сказать, существовала лишь одна группа, пользующаяся схожей нелюбовью, столь же повсеместной, сколь и иррациональной: пифагорейцы. Эта секта вот уже более двух тысяч лет, по сути, еще при жизни Пифагора, возбуждала страх, ненависть, презрение, зависть и что-то вроде набожного уважения, коим человек бессознательно наделяет То, Что Скрыто. Сперва они действовали как открытая политическая группа, но уже сам Пифагор провоцировал подобную реакцию, внедряя сложную систему посвящений, поучая из-за завесы и в маске, обязуя адептов к многолетнему молчанию и накладывая режим разнообразных религиозных запретов и обычаев, о которых Аристотель с возмущением писал в трактате «О пифагорейцах». Уже древние, когда желали кого-то очернить, писали: «Подозревается в принадлежности к пифагорейцам». И насколько евреев всегда можно вычислить по лицам и именам, настолько пифагорейцы существуют исключительно в подозрении. Кто-то сделает слишком быструю карьеру, слишком обильно пользуется милостью владык, успешен в делах, непропорциональных силе своей морфы, — люди видят в том руку пифагорейцев. Не более чем десять лет назад на Сицилии произошли серьезные волнения, когда меж людьми пошел слух, что в одном из тамошних рыбацких селений объявился сам Пифагор, в очередной раз возрожденный милостью Гермеса. И на самом ли деле эта секта все еще существует и действует, узнать невозможно. Даже те, кто откровенно признаются в членстве в ней, делают это лишь ради участия в легенде, ради получения чужой Формы.
А значит, возможно, это всего лишь два имени для чувств настолько же универсальных, сколь и глубоко укорененных в человеке, таких как гнев, радость, любовь, похоть, удивление. Наивен тот, кто верует в перемену морфы. Точно так же в любой большой группе детей всегда найдется один, которого все прочие будут считать худшим, и в каждой большой группе мужчин должен найтись тот, которого все прочие станут бояться.
Во дворце эстле Лотте давно уже отзвонили третью вечерню, домочадцы и гости отправились на покой, горела лишь каждая четвертая лампа, в коридорах стояла тишина и полумрак, господин Бербелек повстречал лишь единственного дулоса, спешившего куда-то с охапкой простыней, босые ноги беззвучно ступали по скользкому полу. Коридор в северном крыле завивался в спираль; когда Иероним проходил мимо закрытых дверей спальни Алитэ, до него донесся оттуда приглушенный смех. Прошло уже около двух месяцев по смерти Авеля — но лишь теперь, когда из Верхнего Эгипта вернулся Давид Моншеб, Алитэ вышла из того депрессивного цикла эмоциональных качелей, в который она впала во время обратного путешествия.
Отправив прочь Портэ, сняв югры и сбросив кируфу и шальвары, господин Бербелек зашел в ванную комнату. Шулима лежала на постели, растянувшись на животе, читала при свече масляной лампы какой-то каллиграфический свиток, даже не подняла головы, когда он проходил.
— Он и вправду неплохо на нее влияет, — произнес господин Бербелек во время омовения. — Нынче утром встретил его на подворье —
— Кого? — крикнула Шулима.
— Этого твоего Моншеба! — повысил голос и Иероним. — Можешь себя поздравить, какая бы цель ни была у тебя в этой интриге. Он чуть не попросил ее руки…
Встреча выглядела случайной, но из тех случайностей, какие обычно планируют: господин Бербелек шел к виктике, что уже ждала на центральном подъезде ко дворцу, договорился отправиться с Анеисом Панатакисом в Канобу, где они должны были проведать кристианский госпиталь для пажубных; и едва вышел на ступени — из тени, из-за поворота выскочил Давид Моншеб. Вежливое приветствие, обмен банальностями, господин Бербелек спешил, но арес намеренно наложил форму ленивой болтовни, и так, слово за слово, воспоминание за воспоминанием — Давид, курящий махорник, Иероним, постукивающий риктой о край каменных ступеней, — они добрались до тем небанальных, и разговор пошел серьезный.
— С первого же мига, когда я увидел твою дочь, эстлос, в тот вечер на приеме у эстле Лотте, едва лишь поцеловал ладонь Алитэ…
— Пытаешься сказать мне, что влюбился? — Господин Бербелек держал себя в руках, чтобы не рассмеяться. Арес прищурился, повернулся к Солнцу спиной.
— Да, пожалуй, да.
— И говоришь мне об этом, чтобы…
— Она очень тебя уважает, эстлос.
— Правда?
— Я тоже. И не хотел бы… Со всем уважением, эстлос. — Господин Бербелек крепко пожал протянутую руку, склонясь из-под наброшенного капюшона над молодым Моншебом (странно: со времени приема Летиции он запомнил его более высоким). Давид неуверенно усмехнулся. И именно в такой форме они и расстались — неуверенность, робость этой усмешки эгипетского аристократа, это дрожание губ, когда он поднял взгляд на господина Бербелека, — были печатью его клятвы, знаком покорности. Он еще не произнес необходимых слов, но уже Просил.
— Отчего ты всегда подозреваешь меня в неких интригах? Да еще и против тебя. Будто я желаю обидеть Алитэ! Давид — одна из лучших партий в Эгипте. Даже если он и вправду женится после на какой-то из дочерей Гипатии, Алитэ останется Первой Женой.
