— Тогда можно читать по лицам, ведь они всегда разные, даже один и тот же человек каждый день глядит по-новому, стремясь донести до нас нечто важное, что ему… им открылось там… Только люди — живые, что здесь бывают, — мало хотят вглядываться: их больше беспокоит собственная боль, свои переживания и чувства, чем судьба близких там, а потому только немногие, очень немногие могут… понимать… — и вновь старик умолк, вперив взгляд внутрь себя.
И снова повисла пауза… Только листья внезапно ожили, зашуршали, зашумели под новорожденным порывом свежего ветерка — предвестника близкой грозы…
— Только немногие, — тихим шепотом очнулся голос старика-монаха, — только немногие способны любить… любить другого человека, а не его образ, созданный их воображением, образ, который имеет так же мало общего с любимым, как карта с реальной местностью…
— Но разве мы можем вырваться из цепей субъективности? Ведь каждый студент-философ с первого курса знает, что мир дан не прямо и непосредственно, а только через наше сознание, через ощущения и переживания?
— Можем, можем, но только благодаря любви, если, конечно, она настоящая…
— А такая бывает?
— Без всякого сомнения! — отважно заявил старик.
— И где же ее найти? — мягко-хитро поинтересовался Сергей.
— Как где? Конечно, только в сердце… в своем сердце… Это трудно, почти невозможно, но именно «почти»…
— Но как же мне понять, что я люблю самого человека, а не его образ в своей душе? — не унимался молодой философ.
— Если твоя любовь настолько сильна, что способна свершить невозможное, то это и есть настоящая любовь… — наставлял Харитон своего юного собеседника, а тот все не отставал:
— Но что такое «невозможное», как отличить то, что возможно, от того, что невозможно? — теребил старика Сергей, чувствуя, что престарелый монах совсем не прост и что встреча с ним далеко не случайна, а потому надо выведать как можно больше… Но у старика была своя точка зрения на слишком пылкий интерес юноши, а потому Харитон Тимофеевич, сменив тон на спокойно-деловой, отрезал:
— Хватит пока вопросов, Сереженька! Давай-ка я лучше тебе кое-что покажу… Пойдем-ка… — и старик концом посоха, взглядом и движением подбородка указал в сторону центральной аллеи, указал и двинулся энергичным шагом, не дожидаясь согласия оппонента…
— Вот здесь, пожалуй, самое место, — таинственно улыбаясь, предвкушая предстоящее удивление паренька, проронил старик, остановившись возле солидного ясеня. И тут же стал преображаться: отбросил посох в сторону, расправил плечи, засучил рукава, воздел ладони к небу и стал ими что-то энергично искать в пустоте… Это было похоже на пантомиму, и Сергей невольно улыбнулся — старик выглядел комично, и чем серьезнее становилось его лицо, тем сложнее было Сергею сдержать смех… Наконец, монах что-то нащупал, за что-то невидимое уцепился, напрягся всем телом, подпрыгнул, а потом резко дернул руками вниз это «что-то»… Звук был тонким, неприятным, резким, но коротким — будто что-то отпили циркулярной пилой… Но увиденное ввергло Кострова в шок… В пространстве, прямо в воздухе, образовался черный провал, а само пространство, оторванное руками старика от незримой стены, свернувшись в трубочку как отвалившийся кусок обоев, вместе с кусочками небосвода, вместе с листьями и стволами деревьев, трепыхалось на ветру под черным прямоугольником пустоты… Провал был не слишком большим, едва ли больше метра в высоту и полуметра в ширину. Стоя прямо перед ним, старик улыбался, довольный тем, что смог удивить своего скептически настроенного собеседника…
— Ну, что тепереча скажешь, милок? — с теплой ехидцей поинтересовался монах.
— Но… как? Как ты это делаешь? Ведь это не… — но здесь Сергей оборвал свой словоток на полуслове, вспомнив что-то…
— Ну, договаривай, чего ж ты стесняешься, — настаивал свершитель чуда.
Сергею не хотелось, очень не хотелось говорить слово «невозможно», он интуитивно чувствовал, что произнеся его, тут же признает свое поражение в недавнем споре, но и молчание означало верный проигрыш, а потому он вымолвил то, что пришло первым в голову:
— Я хотел сказать, что это немыслимо, что… — и только здесь он понял, что слово «немыслимо» есть высшая степень невозможного, но было уже поздно. А старик только этого, кажется, и ждал, поскольку тут же подхватил:
— Немыслимо, говоришь? Ну, помыслить то всякое можно, а вот то, что наука подобное отрицает, думаю, согласишься.
Костров молча кивнул, а монах внезапно предложил:
— Ну-ка, дай руку… Да не бойся ты, не бойся…
Сергей неуверенно протянул ладонь, и уже через первое мгновение она оказалась в цепких костяшках чудотворца, а в конце второго — перед самой чернотой провала.
— Да ты не напрягайся, расслабься, все будет хорошо, — мягонько увещевал монах. — Вот-вот, хорошо… молодец… А теперь закрой глаза… Да не бойся… Вот, умница… Ну, счастливо! — и пользуясь доверчивой расслабленностью парня, плавным, но сильным движением ввергнул руку Кострова в зияющую черноту провала…
Прежде чем идти к ведьмачке, Вера Сергеевна хотела убедиться, что ее подозрения стопроцентно верны. Сердце, уверенно говорившее, что она права, всё же хоть редко, но способно ошибаться, а потому нужны улики, очевидные свидетельства, и получить их она должна сама, должна всё сама увидеть…
Внимательно выписав репертуар театра на ближайший месяц, Вера Сергеевна начала ждать, как она сама себе говорила, «Часа Икс», то есть очередной командировки мужа, точнее, как она теперь понимала, псевдо-командировки… И когда в субботу днем Иван позвонил и ровным как всегда голосом проинформировал, что уезжает в штаб округа в Екатеринбург, что поедет на машине вечером, не заезжая домой, дабы прибыть в столицу Урала еще засветло — от Святогорска до Екатеринбурга ехать было часа четыре, — поскольку на следующий воскресный (!) день на 9 утра назначено совещание у командующего с участием зам. министра… Выслушав весь этот лживый бред, Вера окинула гневным взором свою выписку… Так и есть, в 19.00 сегодня «Снегурочка» Римского-Корсакова, и главную партию поет эта сучка…
Она набрала телефон кассы…
— Будьте добры, примите заказ на сегодняшний вечер… Нет, партер не годится… Пожалуйста, на балкон, желательно первый ряд… Спасибо!
Вера Сергеевна стала собираться в путь за последним и решающим фактом. Реализуя много раз продуманный алгоритм, быстрехонько собрала вместительную сумочку, не забыв главное — цейссовский бинокль с двадцатикратным увеличением, после чего выбрала простенькое платье, наиболее способное сделать ее силуэт незаметным, а потом стала наводить марафет на лице. «Ну-ну, посмотрим, как ты тявкаешь! И как будешь тявкать дальше!» — зомбируя свой мозг ненавистью путем неоднократного повтора этих и подобных им слов, она покинула квартиру и села в заранее заказанное такси.
Выкупив «бронь» за полчаса до начала спектакля, Вера Сергеевна не спешила в зал, а стала ждать неподалеку от главного входа, выискивая в россыпи торопящихся на оперное действо своего муженька… Но тщетно… «Видимо, с заднего хода, пробрался, гад!» — поспешила успокоить себя женщина, и когда площадь перед театром почти опустела, медленно двинулась к массивным дубовым дверям…
Она вошла на балкон в тот самый момент, когда на сцене со словами «Ау! Ау!» впервые появилась испольнительница главной партии… Долго и пристально всматривалась она через окуляр бинокля в стройную белокурую красавицу, вслушивалась в каждое ее словечко, стараясь уверить себя, что та, конечно же, уступает ей по всем статьям — и фигура самая обычная, и голосок писклявый, даже немного детский, и телодвижения неладные… Но чем больше она этим занималась, тем более осознавала, что ничего у нее не получается. Прима театра была действительно звездой, может быть, даже Звездой, и что бы она ни делала, что бы ни говорила, как бы ни двигалась и не улыбалась — ни в чем не было изъяна!!! Признать эту грустную правду было сложно, но необходимо…
Когда же девушка запела арию про ягоды и подружек, то жене генерала стало совсем не по себе. Стоило солистке открыть рот, как зал мгновенно, словно загипнотизированный, замирал… Такого чистого сопрано Вера никогда не слыхала, не слыхала ни в Большом, ни в Мариинском, ни в Москве, ни в Берлине, и даже в Гранд Опера, куда муж в бытность его службы в Западной группе войске дважды её «затаскивал» на просмотр бессмертных творений Верди и Россини, не имелось такого чуда!
Чем дальше двигалась вперед опера, тем холоднее и суше становилось на душе у Веры. Гнев мешался с очарованием искусства, ненависть конфликтовала с восхищением и, варясь в этом котле противоречивых эмоций, Вера Сергеевна то улетала в небеса, то падала в самые низины ада, ада собственной души, где зрело неодолимое желание мести…
