— О, бесспорно. Я уже много об этом думала.
«Она, очевидно, знает подробности убийства от мужа, иначе не сказала бы, что не нужно ходить так далеко. Сейчас попробую у этой болтушки вытянуть все», — мысленно решила Волжина.
И, среди полившихся разговоров, ловкая дама выпытала у неосторожной Зинаиды Николаевны все подробности, вплоть до впечатления ее мужа о состоянии раны.
Больше ей уже не сиделось. В голове мелькали картины, какой эффект произведет ее рассказ в пяти–шести домах. Какой желанной гостьей будет она в сегодняшний вечер.
— Итак, до завтра, на музыке, дорогая Зинаида Николаевна, — а сейчас я должна спешить, так как мне необходимо сделать еще кое–какие покупки.
Оставшись одна, Зинаида Николаевна раскаялась в своей неосторожности, но… было уже поздно.
А Сергей Сергеевич сладко и безмятежно спал.
Неприглядна ты, дальняя окраина большого города. Здесь и трамваи ходят через час, и на освещение скупо, а мостовые и тротуары — ходи, да оглядывайся. Но есть и хорошие стороны — воздух чище, дома не так скучены, при домах палисадники, а то и сады.
С большим палисадником и дом № 54‑й по Даниловской улице.
Старенький домик, полиняла и загрязнилась краска, крылечко со стеклами, наподобие веранды построенное, начинает разваливаться, крыша чуть не вся сгнила и даже труба только чудом держится. Жильцов полно.
На одной из дверей визитная карточка: «Вадим Альбертович Брандт».
Два окна занимаемой им комнаты закрыты ставнями, через щели которых виден свет.
Все знают, что мать Брандта тяжело больна и что он за ней идеально ухаживает. Сын — каких мало.
Все соседи, все знакомые на него любуются, дивятся и больной завидуют. В наш век безбожья, себялюбия, грубости, непочтительности, — и вдруг такой сын.
— Благодарю Тебя, Боже мой, — неслышно, еле шевеля губами, шепчет больная. — Благодарю и за болезнь, которую Ты, в благости своей, послал мне для того, чтобы я познала всю душу, всю любовь ко мне моего мальчика. А какой он худенький, виски ввалились, почернел как–то весь, да и то сказать, столько лет недостатков. Так неудачно сложилась его жизнь. Университета даже не удалось окончить. А тут моя болезнь, — ни днем, ни ночью не имеет покою. О развлечениях уж и не говорю. Куда бы ни пошел, скорей спешит домой к больной матери.
Так думала больная, скорбно глядя на своего Вадю, который, сидя за придвинутым к кушетке больной столом, спустил край бумажного абажура так, чтобы свет не беспокоил слабых глаз матери, и сосредоточенно записывал что- то в тетрадь.
Под столом, на зеленой плюшевой скамеечке, сидел черно–белый кот и смотрел чуть не человеческим взглядом на своего хозяина.
Очень любил его Брандт, лучшие куски отнимал у себя для своего китуся, — ну и кот отвечал ему чисто собачьей привязанностью.
Об отношении к коту Марии Николаевны не стоит и говорить, ведь это Вадин кот, — этим все сказано.
С любовью скользнул ее взгляд и на этого третьего члена семьи — китусю.
Тяжкий вздох прорезал тишину.
— Ты что, мусенька? — встрепенулся Брандт.
— Ничего, деточка, так что–то, о твоей судьбе подумала, да вот еще о том, что худенький ты, бледный…
— Ничего, мамуся, худой я всегда был, а бледный, — вот поправятся немного дела и это пройдет. Только бы вот ты встала. Знаешь ведь, чем ты была и есть для меня. А судьба моя… Я, слава Богу нашел свое призвание, вот скоро кончу роман и у меня предчувствие, что он будет издан и будет пользоваться успехом. Второй уже зреет в мозгу. Обожди, еще богатые опять будем, только теперь тяжело, и сами еле перебиваемся и с бедного отчима последнее тянем.
— Да, родимый, это правда. Не забывай никогда этого, Вадя, и если пошлет тебе Бог успех, — подумай о его старости.
— Ты знаешь, мама, как я ценю его заботы. Если бы не он, я погиб бы окончательно. Ведь мне никто руки помощи не протянул. Да что помощь? Никто даже не спросил ни разу, как я собираюсь устроиться, — горько вырвалось у Брандта.
— Забудь, не думай об этом, мой мальчик. Как–нибудь вытянет нас и один твой отчим, а что ты к нему теплее его родных детей относишься, это я знаю, да и он становится к тебе все ближе и ближе. Женя у нас всегда отщепенкой росла, а Ирина… ведь он обожал эту свою девочку, бывало, явных недостатков ее не хотел видеть. Рина — умница, Рина — глубокая натура, которую ты не умеешь почувствовать, Рина — доброты необыкновенной, у Рины сердце чрезвычайно чуткое, только она скрытная и не умеет подлизываться.
— Да, он очевидно преувеличивал ее качества… не могла же она так измениться. Хотя не нужно забывать ее неудачного замужества, — тут, пожалуй, изменишься. Наша изящная, пикантная Ринуся — и старый, лысый, брюзгливый муж.
— Да, наружностью он не блещет.
— А внутренние качества — разве лучше?.. глуп, криклив, сварлив, напыщен, как индюк. А это его преклонение перед чинами и титулами. Помнишь комическую сцену встречи княгини У. за калиткой сада и его подобострастносогбенную фигуру, когда он благоговейно вел ее под руку, — расхохотался Брандт.
Искренне вторила ему и Марья Николаевна.
— Жаль только, что он и Ринусю нашу испортил, заразил своей фанаберией.
— А я думаю, мама, что с нее это скоро соскочит, как только хватит его когда–нибудь кондрашка. Ведь когда он орет, весь кровью наливается, а орет он, — по поводу и без повода, — с утра и до позднего вечера. Ирина же наша и всегда была мямля, а тут уж совершенно еле пищит. Сколько раз ты ей говорила: «Крикни ты сама на него хорошенько», а она хоть бы что. А история с нами, — каким внимательным был, пока мы могли вот–вот разбогатеть, а разлетелась эта надежда, — каким грубым хамом оказался.
— Да, милый, вот и я — о смерти думаю, а проучить его, несмотря на Рину, неудержимо хочется. Мне думается, она это чувствует, а потому и ходить к нам редко стала. А может, он не позволяет, а она лишних скандалов в доме не хочет. Все же она наша, родная, близкая.
— И я ее люблю, как сестру. Погоди, мама, он еще пожалеет, если мы на дорогу выбьемся, а уж мостик перекинуть, — будет поздно. А пока посмотри, как у нас с тобой уютно. Наша глубокая внутренняя спайка всю убогость обстановки скрашивает, а у Рины, хоть и богато, а как–то пусто, холодно, бррр… — поежился Брандт, поправляя повязку на руке.
— У тебя сильно болит твой порез, Вадя? Я говорила тебе вчера, не брейся вечером, да еще при нашем–то освещении, — слабо улыбнулась Мария Николаевна в сторону убогой лампочки.
— Где же твоя справедливость, мамочка? Ведь в этом же не освещение наше виновато, а китусь: прыгнул мне под руку, а я как–то неловко за падающую бритву схватился. Хорошо еще, что обрезал руку, а не физиономию, на которую ты часто любуешься. Эх ты, тоже пристрастная родительница. Все вот жалуешься на мое непослушание, а ты меня слушаешь? Ну, почему ты писать не начнешь? У тебя слог такой легкий, хороший. Это бы тебя заняло, о болезни бы меньше думала. Ведь творческую жилку я, очевидно, от тебя унаследовал.
— Какая уж я писательница, Вадюня. Я часто, глядя на тебя, мое ты красное солнышко, себя курицей чувствую, которая орлиное яйцо высидела. Вот даст Бог, окрепнут твои крылышки и полетишь ты у меня высоко–высоко, в заоблачную даль, а я, пока глаз хватит, буду следить за твоим полетом. А все же моя материнская молитва скорее и выше тебя полетит. Помни, Вадя, — она летит к престолу Бога, у Него я неустанно прошу благословения и помощи моему мальчику.
Взяла руку сына, прижала к груди. Тихо так, хорошо им стало. У ног кот замурлыкал, лампа чуть–чуть потрескивает, нежно благоухает букет желтых роз.
Уютно, тепло…
— Ой, кто это так громко звонит? — нервно вздрогнула Мария Николаевна. — Не открывай сразу, детка, — прежде спроси.
— Кто там? — подошел к двери Брандт.
— Именем закона — откройте.
На миг замерла рука на крючке. Пересилил себя — спокойно открыл.
Истерически зарыдала перепуганная больная.
Глава 7
Снова загадочные следы
По одной из боковых аллей, параллельных к главному проспекту, быстрыми шагами возвращались в город Зенин и Орловский. Они совершенно сливались с темнотой ночи и, если бы не вспыхивавшие по временам огоньки папирос, никто не заподозрил бы их присутствия.
— Однако, дружище, не было у нас еще такого дельца, — отозвался Орловский. — Все, кажется, сговорилось против нас. Нептун, всегда так блестяще справлявшийся со своим делом, осрамился сегодня.
Зенин не то кашлянул, не то хмыкнул что–то неопределенное.
Приняв это за одобрение или возражение, Орловский счел нужным развивать свою мысль далее.
— Черт знает, как вел себя этот дурацкий пес! Правда, он как будто довел нас до остановки трамвая, но за коим чертом он выл, отскакивая от некоторых следов, наероши- вался и, вообще, проделывал неведомо что?
