Еще одним секретом было воздержание от чрезмерного копания в себе и своей судьбе. Я имел почти неисчерпаемые запасы времени для того, чтобы предаваться размышлениями о своей жизни. Но я строго ограничивал эти размышления, и немедленно прекращал, как только чувствовал, что они становятся контрпродуктивными. Чтобы не позволить себе впасть в отчаяние и упасть духом я тратил как можно больше времени на физические упражнения (благо, рацион питания был достаточно сбалансирован, чтобы мышцы не ослабевали, хоть я и подозревал, что еда приправлена легкими седативными средствами), а также на чтение классической художественной литературы в бумажном виде — единственного, что здесь разрешалось читать.
Надо сказать, что первое время после моего попадания сюда (а это был вечер 2-го октября 2095-го года) проблема скуки передо мной вообще не стояла. Как и обещала Миллер, в «зоне 71» меня уже ждала группа специалистов из СБС, которые, как и полагается при расследовании столь резонансного дела, которым заинтересовался лично Протектор, били копытом землю от нетерпения. Правда вот, их поведение сильно отличалось от манеры, знакомой по опыту общения с эсбэшниками типа Роберта Ленца или Германа Штагера, которые отличались обманчивой мягкостью и покладистостью, а шипы демонстрировали лишь при необходимости.
По-видимому, им были даны на мой счет особые указания — то ли со стороны руководителя следствия генерал-майора Мэдисона, которого я лично ни разу не видел, то ли со стороны кого-то повыше. Ни старший в группе полковник Нильсен (блондин примерно сорока лет от роду с голубыми глазами и непроницаемым от природы лицом), ни его зам подполковник Долотов (высокий мрачный брюнет с темными кругами под глазами черной щетиной на впалых щеках), ни другие эсбэшники, входящие в группу, не делали попыток «обработать» меня, втереться в доверие, установить неформальные отношения, при которых подозреваемого всегда легче «раскрутить».
Не делали это и прокуроры, включая Анну Миллер, которые время от времени подключались в режиме видеоконференции. Они не шли на разговоры «за жизнь», не демонстрировали никаких эмоций, симпатий и антипатий. Казалось, что они воспринимают меня как неодухотворенный источник информации, из которого необходимо как можно скорее выжать все, что необходимо, такими методами, которые потребуются — начиная от простых вопросов и заканчивая иголками под ногти и шокером в яйца, если бы это потребовалось.
Иголок и шокеров, впрочем, не требовалось. Придерживаясь своей линии, я добровольно участвовал во всех процедурах и не пытался ставить им палки в колеса, если не считать постоянных настойчивых требований перевести расследование в публичную плоскость, сообщить мне о его ходе и о том, кто задержан, предоставить доступ к Интернету, чтобы я мог следить за освещением событий в СМИ, и предоставить адвоката. Ко всем этим требованиям следователи и прокуроры, само собой, оставались глухи.
Возвращаясь в камеру после 12–14 часов изматывающих следственных действий, я ощущал себя до такой степени морально усталым, что валился на койку, как убитый, почти не задумываясь о том, где нахожусь. В голове продолжали вращаться фрагменты того, что мне приходилось увидеть на протяжении ушедшего дня, и предшествующих ему дней. Особенно много эмоций оставили после себя очные ставки и опознания — свидание с людьми, которые могли видеть меня в режиме видеоконференции. Их было проведено больше чем пять десятков.
Лежа на койке и прокручивая это в голове, я и сам не замечал, в какой момент заканчивались воспоминания и начинался сон.
* * *
Рыдающая старая женщина деревенского вида в платке на голове. Эсбэшники отрыли её где-то в глубинке на территории Соединенных центральноевропейских штатов. Она смотрела на меня покрасневшими глазами, окруженными морщинками, в которых были видны глубокая, въевшаяся душевная боль и признаки подступившего безумия. На ломаном румынском она давала показания о резне в селении Склониште, в которой погиб ее муж и сын. Даже сквозь канал видеосвязи я не мог выдержать ее взгляда, смотрел в пол.
— Они были в масках. Только один из них говорил — самый главный, садист. Другие душегубы только стреляли и поджигали, так что я не знаю их и по голосу. Я не знаю, был ли он среди этих нелюдей. Если он сам в этом признался, то, значит, это он. Никто бы не стал попусту брать на душу такой страшный грех. А если так, если это один из этих зверей, которые забрали у меня моих Радомира и Степана, то я умоляю вас — заставьте его страдать хотя бы на половину так, как я страдаю. Хотя бы на четверть.
— Вы замечали признаки того, что эти люди ведут себя странно, например, находятся под воздействием наркотиков? — спросила следователь на той стороне, и ее вопрос был машинно переведен на румынский.
— Я не знаю. Думаете, там это можно было понять? Они двигались нормально. Даже очень быстро. У того, что говорил, голос был осознанным. Этот изувер понимал, что делает, и даже потешался над этим. И все остальные исправно ему подчинялись. Я не верю тому, что эти люди не ведали, что творят. Как можно убивать и калечить невинных людей, подло, выдавая себя за других — и не понимать, что ты делаешь? Нет, нет. Пожалуйста, накажите его. Сделайте так, чтобы он страдал.
* * *
Худощавый лысый человек, похожий на сомнамбулу, бывший легионер № 467 с позывным рядовой Шарп, которого я не помнил, давал показания из наркологического центра в Рио-Гальегос. Голос был заторможенным и тихим, словно он сам себя не слышал. Следователю, находящемуся рядом с ним, приходилось его постоянно подбадривать, перебивать через каждые два слова и задавать наводящие вопросы.
— Да, мы ее так называли. «Валькирия». Ч-что? Я… не знаю. Да, я ее принимал. Столько, сколько был в Легионе. Добровольно?.. Ну, как сказать. Никто ни о чем не спрашивал. Мне сказали, что все записано в контракте… Побочные?.. Я не знаю… Да, с памятью было плохо. Ярость? Агрессия? Ну, да. Это было. Так… было нужно. Нам так говорили. Мы были бойцами. Мясом. Моим номером был 467. Я был там, чтобы убивать. Так ведь?
— Вам известен человек по фамилии Чхон? Вот его фоторобот.
— М-м-м. Нет-нет, я не знаю, кто это. Может быть, кто-то из начальства. Но я не помню точно.
— А Говард Браун? Вот этот человек.
— К-как к-как? Да, там был типа какой-то ученый. Такой, худой, с голубыми глазами. Может быть, и Браун. Я… я просто не помню.
— А этот человек вам знак? Его позывным был Сандерс.
— Вот этот? С-Сандерс, вы говорите? Нет, я не знаю его. Там было много рекрутов. Мы все были лишь мясом, верно? Нам не надо было запоминать друг друга.
* * *
Худощавый индус с фамилией Махманди выглядел так, будто его поймали на горячем. Его глаза бегали по сторонам, а губы дрожали.
— В ч ё м заключалась суть вашей работы в компании «Грей Айленд Ко»? — требовательно спросил подполковник Долотов, который лично вел допрос.
— Я был заместителем руководителя научно-исследовательского центра.
— Кто был руководителем?
— Доктор Говард Браун.
— Чем занимался этот центр?
— Испытанием препаратов. На людях, которые добровольно согласились участвовать в этих испытаниях. Все это было в рамках законодательства. У нас были заключения от юристов на этот счет. У нас были письменные согласия от каждого. Так что правила медицинской этики не были нарушены…
Я громко хмыкнул, но титаническим усилием заставил себя не прерывать его.
— Что за препараты? — спросил Долотов.
— Это был ряд экспериментальных препаратов военного назначения. Их основной целью было повысить эффективность военнослужащих в боевых условиях. Основным из них был ML-5.
— «Валькирия»?
— Да, я слышал, что его так называли. Но у нас в учете он назывался ML -5. Этот препарат имел сложное комплексное действие. Я… м-м-м… мне объяснить?
