— Этот парень сам напросился! — самодовольно осклабился Хейз.
Вахид смерил его тяжелым взглядом.
— Ты не раскаиваешься в том, что сотворил, Мэйсон?
— А что, начальник, ты мне срок скостишь? — нагло ухмыльнулся тот.
Комендант покачал головой.
— Люди вынесли тебе вердикт за твои мерзкие деяния. Теперь спасти тебя может лишь Господь. И есть лишь один путь к спасению — через раскаяние, смирение и искупление.
— А-а-а. Ну так я типа покаялся. Чё теперь, всё, Боженька меня простил? — ещё шире осклабился Хейз, явно не воспринимая сказанное всерьез и уже позабыв, кажется, то чувство, которое он испытывал, когда желтые собачьи клыки замерли в дюйме от его яиц.
Вахид ухмыльнулся в ответ — и черты его изуродованного лица стали при этом такими жуткими, что смотреть на них стало практически невозможно. Ничего больше не говоря, он потянулся к ножнам за поясом и изящным движением достал оттуда длинный, тонкий клинок. Палец нажал какую-то кнопку на рукояти — и лезвие внезапно вспыхнуло ярким пламенем, словно было облито бензином, к которому поднесли зажигалку.
Ухмылка исчезла с лица Хейза, а его взгляд замер на острие клинка. Огонь быстро погас, но лезвие осталось раскаленным добела, словно меч только-только достали из жаровни. Обе собаки, завидев лезвие, глухо зарычали, и шерсть на их телах встала дыбом.
— Как и все, кто прибывает сюда, ты нуждаешься в напоминании о том, зачем ты здесь, — тихо произнес комендант, задумчиво поглядывая на лезвие.
— Э-э-э, э-э-э! — амбал беспокойно заворочался в своих браслетах. — Да ты чё, начальник?! Да я же это, типа, прикалывался! Прости дурака! Я же это самое, бляха, ничего против этой типа всей христианской темы не имею! Меня матушка мальцом в церковь водила, и все дела!..
— Это хорошо, — умиротворенно кивнул комендант.
А затем абсолютно легким и естественным движением он положил раскаленное добела лезвие прямо Хейзу на макушку. И помещение огласил дикий вопль.
— А-а-а!!!! Черт! Сука!!! А-а-а-а!!! Не надо!!! А-а-а!!!!
— Ти-и-хо, т-и-и-и-ихо, — успокаивающе проворковал Экзорцист, меняя положение клинка — и педантично выжег лезвием еще одну короткую линию на макушке у заключенного поперек первой длинной.
— А-а-а!!!! Тварь!!! Сука!!! А-а-а-а!!!
Когда он убрал клинок, я заметил, что все тело Хейза, покрытое крупными мурашками, мелко содрогается, а сам он, потеряв весь свой апломб, скулит и хнычет себе под нос, лишь временами разбавляя нытье ругательствами. Его выбритое темечко напоминало издалека месиво из свежих ожогов и крови. Однако в этом жутком хаосе уже можно было различить выжженную клинком фигуру креста.
— Благослови тебя Бог, грешная душа, — умиротворенно прошептал Вахид.
Он взмахнул рукой — и капсула, отреагировав на команду, задвигалась, унося рыдающего и матерящегося Хейза куда-то дальше. Я все еще не мог вполне поверить в то, что только что видел. Миг спустя взгляд коменданта переместился на меня. Я поспешил опустить взгляд, надеясь остаться неузнанным.
— Я знаю, кто ты, — шагнув ко мне, произнес комендант.
Хрупкие надежды рассыпались как фарфор.
— И я знаю, что ты сделал, — добавил он, подходя ещё ближе.
«Что ж, вот и всё», — подумал я обречённо, чувствуя, как всё внутри обрывается. Терять было больше нечего. Так что я поднял взгляд и ответил ему прямо в лицо:
— Я тоже знаю, кто ты. И знаю, что ты сделал… Омар Вахид.
Если он и был удивлён моей осведомлённостью, то не подал виду.
— Я отказался от этого имени давным-давно. При крещении я был наречён Исайей Реморсом.
— И после этого тебя перестали преследовать призраки невинных людей, которых вы с Гаррисоном убили в заливе Мапуту? — прямо спросил я.
Некоторое время он пристально смотрел на меня. Я ожидал вспышки гнева. Но вместо этого было лишь ледяное спокойствие.
— Господь отметил меня, — наконец произнёс Полулицый, дотронувшись до чёрной, искажённой половины своего лица. — Вначале я полагал, что это и была моя кара. Я был ничтожен, потерян. Я скулил и жалел себя. Горевал по своей былой никчёмной жизни солдата удачи, полной насилия и пороков, напрочь лишённой высшего смысла, лишённой Бога — ну, примерно, как твоя. А души, что я загубил, не давали мне покоя. Им не было достаточно этой кары. Они терзали и рвали меня на куски каждую ночь.
Во время своего рассказа он не сводил с меня глаз.
— И тогда я понял, что это… — он провёл по лицу. — … была не кара. Это был всего лишь знак.
Вахид задумчиво посмотрел куда-то в сторону.
— Я долго пытался разгадать этот знак. Пытался понять, что Господь пытался мне сказать. И в один момент на меня снизошло озарение. Он желал, чтобы я отдал свою жизнь служению Ему. Желал, чтобы я спасся и помог другим спастись. Тогда я решил, что отправлюсь сюда, в «Чистилище». Я решил, что никогда не покину это место. Что это и будет моим искуплением.
Сделав долгую паузу, он закончил:
— И с тех пор, как я тут — души больше не приходят. Я обрел покой. Ибо исполнил Его волю.
Выдержав его взгляд, я сказал:
— Значит, твое «искупление» в том, чтобы до конца жизни мучить других людей в этой дыре? А как насчет того, чтобы восстановить справедливость? Не было мысли признаться в том, что совершил ты сам и твой кореш Гаррисон?
— Господь Всемогущий знает, что я совершил. А выше Его судей нет.
Я усмехнулся.
— Что ж, очень удобно — отложить свое наказание до Божьего суда, который, может быть, тебе и вовсе все простит, пока другие, чьих грехи не страшнее твоих, несут настоящую кару уже на этом свете! Знаешь что?! Если мое место в «Чистилище», Вахид — то и твое подавно!
— Истинно так, — молвил он, легко соглашаясь. — И я здесь.
— Да ну?! — с издевкой переспросил я. — И вкалываешь, небось, на рудниках, как остальные?! Или, может быть, ты себя тоже «украсил» такой же меткой, как остальных?!
Я замолк, когда увидел, как Полулицый наклоняет голову. Его рука медленно поднялась к темечку и коснулась старых шрамов, которые образовывали крест.
— У каждого из нас своих грехи, — произнес он, медленно доставая из ножен меч.
Перед моими глазами вспыхнуло синее пламя. Как и в прошлый раз, при виде огня псы угрожающе зарычали.
— … и своё искупление, — добавил Экзорцист, задумчиво глядя на раскаленный клинок.
§ 5
Что происходило дальше, запомнилось довольно смутно. Шок, который испытывает и без того замученный организм после того, как человеку без обезболивания выжигают на все темечко узор раскаленным до жара, близкого к температуре плавления металла, металлом, настолько силен, что после такого невозможно просто отряхнуться, как собака, и пойти дальше.
Сам не знаю, как у меня хватило сил натянуть на себя новую тюремную форму после того, как капсула освободила меня, вышвырнув на следующей платформе. За очередной раздвижной дверью я оказался в резервуаре, похожем на тот, в который мы попали с улицы — в завершающем пункте приемного узла. От очень сильной боли я постоянно морщился, сопел, и картинка перед глазами слегка плыла — поэтому я не придал особого значения другим силуэтам в робах, которые тут находились. Судя по раздающимся тут и там глухим стонам и проклятиям, «отметины» Экзорциста получили все.
— Дерьмо! Сука! Сука! Дерьмо! — злобно бормотал голос, похожий на голос Матео, временами прерываясь рыком и яростным притопыванием ногой по полу, с помощью которого гордый латиноамериканец, видимо, старался приглушить боль и не перейти на скулеж, подобный тому, что издавал Хейз невдалеке.
Я устало опустился на пол, свернувшись в клубок и прикрыв глаза. Я пытался изгнать из головы лишние мысли и войти в состояние медитации — насколько это было возможно в том положении, в котором я находился. Но каждые несколько минут за спиной раздавался звук открывающейся двери и топот новых людей, только что прошедших инициацию, сопровождаемый их стенаниями, ругательствами и хныканьем.
