— Нет. Это старая ведьма, ужасно вонючая.
— Не говори такого, Дэйви! Я просто дурачилась.
— Я тоже. Хорошо, скажи, откуда ты знаешь.
— Итак, что ты сделаешь для меня, если я скажу? Я знаю — почеши мне спинку — о, ниже — хорошо, очень хорошо — еще… Хорошо, вот откуда я знаю: что случилось с твоим талисманом удачи?
Меня будто обухом в лоб ударили. Я сидел вытянувшись, безумно испуганный. Я помнил, что отрезал лесу, привязал к ней талисман и так носил. И не прикасался к нему с тех пор — или прикасался?.. Этого я не помнил и не мог вспомнить… Может, он отвязался, когда я взбирался на плющ? — невозможно: я лез вверх, словно медленная струйка дыма. Тогда, частокол? — Нет. Я перелезал через него также очень осторожно; кроме того, бревна были так подогнаны, что, взбираясь, нужно было вставлять пальцы в расщелины, и пальцы ног тоже, влезаешь, изогнувшись всем телом; моя грудь вряд ли могла прикоснуться к кольям. Но когда часовой дал мне затрещину, я упал лицом вниз и перевернулся, а его сапог опустился мне на живот. Мой талисман, должно быть, оторвался, когда тот грубо обращался со мной, а я слишком обезумел, чтобы заметить это. Вскоре я уже не мог поверить ни во что другое.
— Дэйви, любимый, что я сказала? Я просто…
— Не ты, милая. Мне придется убежать.
— Скажи мне. — Она попыталась притянуть меня снова к себе, считая само собой разумеющимся, что моя обеспокоенность была только мальчишеским волнением, чем-то, что мог бы вылечить поцелуй.
Я рассказал ей.
— Итак, он должен быть где-то там, на виду. Мог бы с таким же успехом остаться, чтобы сказать им, что это сделал я.
— О, Дэйви! Но, может, он…
— Сукин сын мертв, как бревно. — До этого момента я, должно быть, думал, что мог бы выбирать — бежать или не бежать; теперь был уверен, что выбор в том — бежать или быть повешенным. Рано или поздно, полицейские узнают, на чьей шее висел талисман…
— Эммия, знает ли твой папа, что я уходил сегодня?
— О, Дэйви, я не могла покрыть тебя сегодня — я не знала, что ты ушел. Да, Джадд хотел, чтобы ты вывел мулов и вспахал грядку для овощей — и обнаружил, что ты ушел — и пошел к моему папе, а он сказал — мой папа сказал, что тебе лучше иметь настоящую прекрасную развлекательную кучу… ну… я подразумеваю, что он сказал…
— Просто скажи мне.
— Я не могу. Он не имел это в виду, он просто разошелся…
— Просто скажи, Эммия.
— Сказал, что отдаст тебя городскому совету.
— Да. Чтобы поработить меня.
— Дэйви, любимый, он просто разошелся…
— Он имел это в виду.
— Нет! — Но я знал, что он имел в виду именно это. Я испытывал его терпение слишком долго. Объявить крепостного слугу рабом за плохое поведение было слишком серьезно, даже если Старый Джон сболтнул об этом.
— Послушай, Дэйви, они не узнают, что талисман был твоим, не так ли?
— Они обнаружат. — Я слез с кровати и торопливо одевался. Она подошла ко мне, теперь встревоженная и плачущая.
— Эммия, действительно ли началась война?
— Я же говорила тебе об этом прошлой ночью!
— Вероятно, когда я был в бреду.
— Ты, бестолковый, будешь ли ты когда-нибудь слушать меня?
— Расскажи мне снова… нет, не надо. Я должен идти.
— О, этот город, далеко на западе — Сенека — кэтскильцы подошли и захватили его, а потом объявили войну, это ужасно. Наш полк направляется в Скоар, чтобы они не попытались сделать то же самое здесь — но я рассказывала тебе все об этом.
Может быть, и рассказывала.
— Эммия, я должен уходить.
— О, Дэйви, все это время мы были… не уходи! — Она вцепилась в меня, обливаясь слезами. — Я спрячу тебя. — Она не думала, что говорила, — понимаешь, они никогда не будут искать тебя здесь.
— Обыщут всю гостиницу, каждую комнату.
— Тогда возьми меня с собой. О, ты должен взять! Я очень не хочу оставаться здесь, Дэйви. Здесь отвратительно.
— Помилуй Авраам, говори тише!
— Мне опротивело здесь. Дома! — Она вся дрожала. Она отвернула голову и плюнула на пол, яростная девочка. — Это не дом! Возьми меня с собой, Дэйви!
— Я не могу. Дикая местность…
— Дэйви, посмотри на меня! — Она ступила в лунный свет, волосы всклокочены, груди вздымаются. — Посмотри! Не вся ли я твоя?.. все это и это! Не отдала ли я тебе все? — Нет, я никогда не смогу понять, как люди могут говорить о любви, как будто это осязаемая вещь, с которой можно делать что угодно — рубить, резать ломтями, измерять. — Дэйви, не оставляй меня! Я буду делать все, что ты захочешь… охотиться… красть…
Она не смогла бы даже взобраться на частокол.
— Эммия, я буду спать на деревьях. Бандиты… как я смог бы отбиваться от шайки этих ничтожеств? Они распластали бы тебя совсем на нет. Тигр. Черный волк. Мутант.
— М… м…
— В дикой местности, да, и не спрашивай меня, откуда я знаю, но эти рассказы достоверны. Я не смог бы заботиться о тебе там, Эммия.
— Ты хочешь сказать, что не желаешь меня. — Я прицепил пояс с ножом. — Ты вряд ли обеспокоен, не сделал ли ты мне ребенка, мужчины все одинаковы, говорит мама — всегда чего-то добивается, но, всунет туда, а потом уходит. Я презираю тебя, Дэйви, я, действительно, презираю тебя.
— Тише!
— И не собираюсь, я ненавижу тебя… пошел ты… думал, что был первым или что-то в этом роде? Прекрасно, теперь называй меня б…!
— Тише, дорогая, тише! Услышат!
— Я ненавижу твой жалкий похотливый инструмент… ты грязный развратник, слуга… такой гордый своей глупой противной игрушкой, а потом, все, что ты способен делать — это убежать, будь ты проклят…
Я закрыл ее рот своим, чувствуя ее потребность в этом, и припер спиной к стене. Она вцепилась мне в волосы, нож раздражал, так как висел между нами, но мы снова слились в любовном объятии, я глубоко вошел в нее, и не очень беспокоился, если сделал ей немного больно. В ответ она будто хотела поглотить меня целиком. По счастливой случайности мой рот все еще закрывал ее, когда ей захотелось крикнуть. Позже, выдохшийся и в отчаянии, что надо уходить, я сказал:
— Я вернусь к тебе, когда смогу. Я люблю тебя, Эммия.
— Да, Дэйви, милый, когда ты сможешь, когда будет безопасно для тебя, мой дорогой. — И в ее голосе я услышал прежде всего облегчение. В обоих наших голосах. — Я буду ждать тебя, — сказала она, веря в это. — Я всегда буду любить тебя, — сказала она, веря в это, что представлялось истиной в тот миг.
— Я вернусь.
Мне было бы интересно знать, как скоро она поняла, что мы оба лгали, главным образом, из-за приличия. Может, она осознала это, как только я слез по лозе плюща. Ее лицо, словно поблекшая луна, исчезло из окна, прежде чем я свернул за поворот улицы. Ничто в жизни никогда не притягивало меня с такой чудесной силой, как неизвестная дорога, лежащая передо мной в темноте.
Сгущавшийся туман превращал лунный свет в молочную белизну. Проходя мимо позорного столба на лужайке, я произнес вполголоса: «Я поимел ее дважды, один раз в кровати и один раз у стены». Удивительно, как будто никто никогда не имел женщину прежде. В самом деле, негромкий звук моего голоса испугал меня, и я продолжал путь вдоль пустынной улицы осторожнее, словно кот, возвращающийся с маслобойни с грузом в трюме, держа нос по ветру. Но я все еще чувствовал гордость и испытывал также непривычную благожелательность ко всему огромному богатому миру и к каждому в нем, кроме, может быть, отца Кланса.
Проходя мимо ямы для травли зверей, я слышал рычание медведя, которого скоро будут травить во время Весеннего Фестиваля, — странно, как человеческие существа зачастую празднуют приход хорошей погоды, причиняя боль другим. Я не мог сделать для медведя ничего хорошего, но, думаю, он сделал это для меня, напомнив мне, что следует чуточку сузить мою всеобъемлющую любовь ко всем людям, которые, если бы меня схватили, избивали бы так же усердно, как будут обходиться с ним. Я продолжал путь, снова настороже, к черному переулку, который выведет меня к месту, где остался лежать мертвый часовой.
Я нащупывал путь в темноте. Безжизненное тело скользнуло под моей ногой. Собака, поросенок, кот — гильдия мусорщиков избавлялась от чего бы то ни было, как только это начинало раздражать полицейских. В более поздние годы, когда я жил с Ники в нуинском Олд-Сити, где беднейшие улицы содержались в чистоте, я разозлился бы от этого. Но я родился и вырос в Скоаре: в Мохе люди, ниже аристократии, не выставляли напоказ свой образ жизни, привирая, что грязь и упадок не дают возрастать налогам — хотя не думаю, что сборщик налогов, где бы он ни жил, не смог бы увидеть, через шестифутовую кучу мусора, слабое мерцание спрятанной десятицентовой монеты. Когда моя нога поскользнулась, я просто проворчал: «Ах, зовите плакальщиков!»
В Скоаре эта поговорка так вошла в обиход, что ее вряд ли посчитали бы шуткой. Гильдия плакальщиков — это основное занятие в Мохе, группа профессиональных певцов и плакальщиков, которые окружают семью, где родился мутант, и издают священный рев. Рабыня, с которой старый Джадд должен был жить, родила мутанта — безглазое, покрытое пятнами существо — я видел, как его выносили, завернутым в тряпку. Кошачий концерт, требуемый по закону, продолжался два дня. Как правило, он длится пять дней для семьи свободного человека, от восьми до десяти — для высшей знати… и никто, не взирая на голубизну его крови, не мог избавиться от празднества дольше, чем просто довольно надолго пойти в уборную и вернуться. Это делается с целью умиротворить дух мутанта, после того, как священник избавится от тела, и напомнить оставшимся в живых, что мы все несчастные грешники, вконец испорченные, по мнению бога. Это называется запланированным благоговением.
