— Ты имеешь в виду, — сказала Вайлит, что старуха очень активна в постели?!
— Нет, детка Джексон, совсем нет, то есть, это просто в хорошем смысле. Я имею в виду только, что она была ревностной добродетельной верующей после этого, настоящей святой, я никогда не имел ни капельки беспокойства с ней с того дня. Что касается религии, я имею в виду. У нее были и другие недостатки — беспрерывная болтовня, подходящая носильщику ручки от непрестанно звенящего граммофона; вот почему я вступил в армию, чтобы иметь чуточку тишины и спокойствия, но она настоящая святая, понимаете, с ней совсем никакого беспокойства, нет, сэр. Только не в религии.
— Аминь, — сказала Вайлит и быстро взглянула на Джеда, чтобы убедиться, что сказала верно.
Мы провели в тех местах ранний полдень, высыхая и знакомясь. Я снова сказал что-то о Леванноне и больших кораблях, тридцатитонных аутригерах, которые осмеливаются плыть в порты Нуина по северному маршруту. А Джед Сивер опять был обеспокоен, хотя, на этот раз, не религией.
— Плавать по морю — это дьявольская жизнь, парень Дэйви. Я знаю — вкусил этого по горло. Нанялся в семнадцать на рыболовный корабль в Кингстоне. Я был очень большой, такой же, как сейчас — слишком большой, чтобы слушаться моего папу, что было грехом — но когда я вернулся, по милости бога и Авраама, я весил не более ста двадцати футов. Мы плыли на юг за Черные Скалистые острова, где море Хадсона сливается с большой водой — о, сжалься Мать Кара, это пустынное место, Черные Скалы! Говорят, что в Древние Времена там располагался большой город[56], но это трудно понять. Что касается большой воды за островами, о, это сто тысяч миль, где нет ничего, парень Дэйви, совсем ничего. Мы пропадали семь месяцев, базируясь в лагере, где коптили рыбу, на жалкой, пустынной полоске земли — песчаные дюны и парочка низких холмов, никакого укрытия, если подует плохой ветер. Остров называют Лонг-Айленд — это часть Леваннона, и там есть несколько небольших поселков в западном конце, поблизости от Черных Скал; любая страна может пользоваться восточной частью: сплошной песок — редко увидишь живое существо, кроме чаек. Люди начинают ненавидеть друг друга в таких рискованных предприятиях. Вначале нас было двадцать пять, в основном грешников. Пятеро умерли, одного убили в драке, и, имейте в виду, компания наперед рассчитывает потерять так много, ожидает этого. Мы совсем не видели ни одного нового лица, пока грузовой корабль компании не привез дрова и не забрал с собой копченую треску и скумбрию. А что сказать о наших плаваниях — ах, иногда мы целых два-три часа не видели землю! Это ужасно. Твоя судьба в руце Божией, аминь, однако это ужасное испытание твоей веры. Совсем нельзя обходиться без компаса, некоторые называют его магнитом. Компания имела компас, который был сделан в Древние Времена, и у нас было три человека в команде, считавшихся подготовлениями к обращению с ним и наблюдавших, чтобы бог не устал держать, из своей вечной милости, маленькую железку, направленной на север ради нашего спасения.
Вайлит вздохнула.
— Эй, держу пари, что эти трое были действительно важными персонами в вашей команде, не так ли?
— Ты не понимаешь в этом деле ничего, женщина. Человек, который обращается со священным предметом, а твоя жизнь зависит от этого, разумеется, имеет право на уважение. Да, парень Дэйви, совсем ничего не видно, когда земля скроется из вида. Плаваешь на ялике; может, шесть-семь часов тяжелого труда с большими сетями, и нельзя упускать из поля зрения главный аутригер, так как там имеется компас — а если внезапно опустится туман или нагрянет сильный ветер, что тогда? — и не спрашивай. И когда выбираешь последнюю сеть и пробиваешься по ужасной воде обратно, чтобы устроить лагерь, отправить рыбу на копчение, прежде чем ее забьют в бочки. До сего дня я не могу выносить запах рыбы, любой, не мог бы ее есть, даже если бы голодал. Это мне наказание за греховную молодость. Море не для людей, парень Дэйви. Позволь мне досказать тебе — когда, наконец, я прибыл домой, больной и ослабевший, я все равно испытывал жажду к женщинам, способную довести человека до безумия, и — ну, я не буду вдаваться в подробности, но в мою первую же ночь после возвращения в Кингстон я уступил побуждениям сатаны и был ограблен до последнего пенса моей семимесячной зарплаты. Божья кара.
Глядя в огонь, Сэм произнес:
— Ты утверждаешь, что бог ограбил бы человека, чтобы бросить его добро в укромный уголок?
— Чушь! Нет, почему бы меня ограбили, если это не было наказанием? Что ты ответишь на это! Ах, Сэм, я молюсь о том времени, когда твои насмешки прекратятся. Ты послушай меня, парень Дэйви, на море ты был бы рабом, нет другого слова. Дьявольская жизнь. Вкалывай, вкалывай, вкалывай, пока не свалишься — тогда подойдет начальник и ударит тебя старым сапогом по ребрам. И морской закон гласит, что он имеет на это право. Хотел бы я, чтобы сегодня, сейчас, каждый корабль, когда-либо построенный, пошел на дно, глубоко в море. Очень хотел бы. Послушай меня: разумеется, если бы бог имел намерение, чтобы человек плавал, он снабдил бы нас плавниками.
Вскоре после этого мы двинулись дальше, чтобы поискать местность, где могли бы провести ночь в большей безопасности. Я узнал кое-что от Сэма, так как шел с ним, и нас не слышали Джед и Вайлит. Джед, рассказал он мне, был близоруким, на расстоянии двадцати футов предметы казались ему расплывшимся пятном, и он болезненно реагировал на это, считая, что это еще одно наказание, данное ему господом. Я вообще не мог представить себе Джеда грешником, не говоря уже о большом грешнике, но Джед твердо верил, что бог имел зуб на него — наверняка испытывая его, может, в душе и по-дружески, но в это же время жестко, никогда не давал ему спуску, забирая что-нибудь еще или напоминая ему о судном дне. Едва лишь бедняга поворачивал голову, чтобы плюнуть, или принимал позу у ствола дерева, чтобы помочиться, как бог — тут как тут — наносил ему удар за что-то плохое, сделанное им десять дней или десять лет назад. Нечестно, думал я, и неразумно — но если это был путь, который избрали Джед и бог, мы с Сэмом не собирались бесцеремонно вмешиваться с нашими предложениями, стоимостью в десять центов.
* * *
В Древние Времена была возможность помогать людям с плохим зрением путем шлифовки стекла и превращения его в линзы, что позволяло им видеть почти нормально. Еще одно забытое ремесло, ушедшее в сточную канаву невежества в Годы Смятения — однако оно было восстановлено и привезено с нами на остров.
В Олд-Сити, в подпольных мастерских, примыкавших к секретной библиотеке еретиков, этой работой занимался человек, потративший каких-то тридцать лет на проблему изготовления линз; он все еще там, если остался живой и его не обнаружили победоносные легионы бога. Первоначально его имя было Арн Бронштейн, но он решил принять имя Барух после того, как прочитал о философе[57] Древнего Мира, который также увлекался шлифовкой линз и построил причудливый мост рассуждений, перенесший его на удивительное расстояние за пределы запутанного христианства и иудаизма его времен. Наш Барух мог бы уплыть вместе с нами; он сам решил не уезжать. Когда Дайон пытался убедить его присоединиться к группе, которая уплывет на «Морнинг Стар», если мы потерпим поражение в битве за Олд-Сити, он сказал:
— Нет, я останусь там, где достаточно цивилизации, несмотря на ее качество, так чтобы человек мог пребывать в безвестности.
— Безвестность — это хорошо, — сказал Дайон, — неужели ты хочешь безвестности, чтобы шлифовать очки для людей, которые не смогут носить их, иначе будут сожжены за колдовство? — Не отвечая на это, очень вероятно, что не прислушиваясь к этим словам, Барух спросил:
— А какие удобства ты предусматриваешь для размышлений на борту твоего… уф, твоего прекрасного «Морнинг Стар»? — Он спросил это, согнувшись в дверном проеме своей затхлой мастерской, и смотрел сердитым взглядом из-под полуопущенных ресниц на Дайона, словно ненавидел его; крича и ругаясь, Дайон обозвал его дураком, что, казалось, доставило тому удовольствие.
Баруху было за пятьдесят, когда началось восстание. Он сказал, что его рукописи и оптические принадлежности составляли груз, слишком тяжелый для перевозки, и он не хотел бы никого обременять им, будьте так добры. Я помню его, стоявшего в дверном проеме, с сутулыми плечами, съежившегося; измученные глаза моргают и слезятся, он одет в выбранное случайно одеяние, хотя у него были деньги для хорошей одежды; говорил это, вместо того, чтобы откровенно признаться, что не доверяет каким-то небрежным, неуклюжим болванам перевозить столь ценный груз. Затем — готовый мгновенно отвергнуть любое проявление привязанности — он дал Дайону небольшую книжку, которую сам переплел, собственноручно мучительно писал — труд бескорыстной любви. Она содержит все, что Барух знал и мог сообщить об изготовлении линз, так что имея мозги и терпение (а мы имеем их), мы сможем в точности воспроизвести в любое время практическую часть работы.
