Металлический навес пустовал, и мимо лишь изредка проносились машины. Она спряталась там от накрапывающего дождя, сунула руки в карманы и выдохнула:
– Это нечестно, у меня ведь получалось, у меня все получалось.
Город, конечно, молчал. Красная машина притормозила рядом, выбравшийся из нее парень что-то крикнул, но Вета не обратила внимания. Она смотрела на сероватую дымку, струящуюся на уровне вторых этажей, и сжимала губы, чтобы не зарыдать от бессильной злости. Самая страшная злость – это когда прекрасно понимаешь, что не мог справиться. И понимал это с самого начала.
– Я верила тебе. А ты жульничаешь. Прекрасно.
– Девушка, – тронул ее за плечо подоспевший незнакомец, – здесь не останавливаются автобусы. Старая остановка…
Она вздрогнула всем телом, окатила парня ненавидящим взглядом и зашагала прочь, хоть и не знала, куда идти. Было все равно, куда.
… – Хотите, я вам кое-что покажу? – предложил Мир, закрывая шкаф осторожно, чтобы из него не посыпались свернутые трубочками плакаты.
Они отодвинули швабру и зашли в соседнюю комнату. Вета уже бывала в живом уголке. Видела там шесть клеток с кроликами, расставленными в два яруса. Самый пушистый и рыжий кроль страдал глазной болезнью. Вета опускалась на корточки, разглядывая их с безопасного расстояния, никого не трогала. Да и кролики сами от нее шарахались, видно, чуяли биолога.
Напротив кроличьих клеток стояли два огромных аквариума: один с полупрозрачными золотыми рыбками, из другого меланхолично глядели две сухопутных черепахи.
Мир повел ее дальше, в самый угол комнаты, где за вечно протекающей раковиной оказался еще один аквариум. Этот – треугольный и совсем маленький – был наполнен мутной зеленой водой. И в нем жила всего одна черепаха.
– Видите? – сказал Мир, слегка подталкивая Вету вперед.
Черепаха жила борьбой. Удивительно, как она еще не задохнулась в своем крошечном обиталище. Неясно, за какие грехи ее сослали в самый темный угол, в эту одиночную камеру. Она скребла лапами по стеклу, била по воде и ни на секунду не замирала. Сверху аквариум накрыли квадратным куском стекла, придавили гладким камнем, но оставили открытым уголок, чтобы черепаха не задохнулась совсем.
– Мне говорили, это уникальный вид, черепаха с мягким панцирем. Вы, наверное, знаете, да? – сказал Мир, глядя на черепашьи мучения, как на экран телевизора.
– Ага. – Вета совсем не разбиралась в черепахах, и эта – черная, склизкая на вид, тянущая узкую морду к свободе, не вызвала у нее жалости. Страх и омерзение, и желание поплотнее прикрыть дверь, когда они выйдут отсюда.
– Вот же воля к жизни, – сказал Мир, суя палец в клетку к напуганному рыжему кролику. – Техничка хотела помыть ей аквариум, сунула туда тряпку, а эта как вцепится. Хорошо еще, что в тряпку, а не в руку.
Черепаха отчаянно засучила лапами по стеклянной стенке и рухнула в воду, вздымая тучи зеленовато-грязных брызг.
Под окнами дома мерцали фонари. Вдоль трассы – ожерелье фонарей, свет которых расплывался в серых сумерках.
– Подожди.
Антон листал журнал так, что Вета испугалась за тонкие страницы. Порвет – и отчитывайся потом перед Лилией, выслушивай в очередной раз про то, что «это официальный документ, между прочим, а не тетрадка двоечника». Она села, сложив руки перед собой. Хотелось спать, но пока не отключили свет, нужно было ловить шаткую возможность хоть немного подумать.
– Так что там? – подала она слабый голос.
– Подожди, ну! – нетерпеливо отмахнулся Антон. – Где тут? А…
Она вытянула шею: он нашел предпоследний раздел, в котором она не так давно выводила имена и фамилии, а еще номера свидетельств о рождении и прописку. Антон придвинул к себе огрызок тетрадного листа и принялся выписывать корявые цифры. Она даже не сразу сообразила, что это такое.
– Зачем тебе номера их свидетельств? Хочешь всех на учет поставить? – нервно рассмеялась Вета.
Девять человек – не так уж много цифр на криво оборванном тетрадном листе. Журнал она принесла с собой не случайно – собиралась заполнить кое-какие разделы, но сейчас уже не было сил.
Она молчала всю дорогу, дома не выдержала и разрыдалась, страшно испугав Антона.
– Что случилось? – кричал он, бегая туда-сюда по комнате, пока Вета ничком лежала на кровати и стонала сквозь плотно сжатые зубы. – Кто умер? Ты можешь мне сказать или нет? Куда мне бежать-то?
Она немного пришла в себя, села и, вытирая сырые щеки, заикаясь, проговорила:
– Никто не умер. Но Валера сломал ногу. Я не знаю, как его теперь… помнить. Я не смогу так больше. Моя мечта – сидеть тихонько и смотреть в одну точку. Я, наверное, сама скоро подохну.
Антон сел рядом, обессиленный ее истерикой, и сам уставился куда-то мимо пространства.
– Так я и знал, – сказал он, собирая горькие морщинки у уголков рта.
– Что ты знал? – тупо переспросила Вета. Ей важно было говорить. Если молчать – значит, совсем плохо.
– Что он извернется, – сказал Антон непонятно, поднялся и ушел на кухню. Свет еще не выключили, значит, у них оставался шанс поесть не в темноте, и нужно было тратить время с толком, а не на глупые слезы.
Теперь он захлопнул журнал. Вета посмотрела на белый прямоугольник с надписью: 8 «А». Синяя обложка с белым прямоугольником. Таким же, как на остальных журналах. Почему в ее классе девять человек, а в остальных – под тридцать?
– У меня есть одно подозрение. – Антон сощурился, глядя на стену за Ветиным плечом. – Кстати, я сегодня вызывал на допрос твою Лилию.
Вета вспомнила, как завуч сбегала по ступенькам крыльца, и край цветастой шали развевался. «Я выбегаю всего на полминутки», – говорила тогда шаль. Потом к Вете пришел директор, ей стало не до шали, а он принялся рассыпаться в похвалах. Вопреки всему, вспоминать его визит было неприятно, как будто приходил старый враг и, улыбаясь, клялся отомстить.
– И что она? – не живым и не мертвым голосом спросила Вета.
– Конечно же говорит, что ни о чем слыхом не слыхивала, а на бедного Игоря напал маньяк, а бедная Рония покончила с собой. Но кое-что я все-таки выяснил.
Нужно было достать холодный вчерашний рис с котлетами и разогреть, пока горит желтоватая лампа под потолком. Но Вета сидела напротив, сжав одной рукой пальцы другой, и облизывала кровоточащие губы. Ужин не полез бы ей в пересохшее горло.
– Потому, интересно, ко мне заявлялся директор? Сулил премию, – не выдержала она. – Он что, испугался, что я побежала писать заявления? Может, сразу стоило его припугнуть, был бы как шелковый.
Антон посмотрел на нее, побарабанил пальцами по синей обложке журнала. Он так размышлял, и Вета знала, собирался сказать что-то важное. Она очень надеялась на эти еще не произнесенные слова.
– Нет, ничего не выйдет, – сказал он наконец, и все надежды с грохотом обрушились. – Боюсь, мы с тобой ничего не изменим. Ты не сможешь, а мне не позволят.
Вета похолодела вся, от щек до кончиков пальцев, по хребту побежали мурашки, и оцепенело горло.
– Помнишь, я говорил тебе про девочку, которая покончила с собой, а до этого рассказывала о странном пугале?
Вета покривилась. Где-то далеко, на самой периферии сознания, было и такое воспоминание, но ей не хотелось думать еще и про эту девочку.
– Да. У меня забрали это дело. Начальство сказало – самоубийство, значит, самоубийство. И с твоими точно так же. – Антон огорченно скреб пальцем по синей обложке. Очень похоже делали пятиклассники, когда Вета обрушивалась на кого-нибудь из них с обличительной речью.
«Ты не выполнил задания? Что это такое? Написать записку твоим родителям?» Она всегда очень боялась перегнуть палку, потому что от самого крошечного повышения голоса несчастный опускал голову, набычивался и начинал ковырять обложку учебника. Бесцельно и безрезультатно.
– А девочка? – поторопила его Вета.
– Родилась в Петербурге. Ну, то есть здесь. Тринадцать лет назад. А до этого еще погибла дочь Жаннетты. – Губы его были сухими на вид, как у человека, которого очень мучает жажда. – Ну, хотя бы ясно, чего она так резко ушла из школы и почему видеть никого не хотела. И вообще, что тут удивительного. У нее погибла дочь, которая тоже училась в твоем классе.
Тринадцать лет назад – эта цифра тоже стала слишком часто всплывать. Опять же, Мир повторял ее в своей ежевечерней лекции по истории.
– Мало ли людей, родившихся тут тринадцать лет назад? – не поняла Вета. – Есть же и другие восьмые классы.
Он тряхнул головой, то ли улыбаясь, то ли сжимая зубы от невыносимой боли.
– Поверь, не так уж много. Понимаешь, большинство все-таки приезжих. То есть дети рождались в других городах, а потом их привозили сюда. А из тех, кто родился здесь в день трагедии, большинство погибло, в тот день или позже. – Антон сощурился. – Нужно проверить.
