Как хохотали и балагурили те, кто их под воду опускал.
С каким ужасом смотрели на это те, до кого очередь еще не дошла — голые, избитые, стянутые вместе жестким капроновым шнуром. Сбившиеся в кучу, словно отара овец перед забойщиком.
Последнее, что увидел Сергеев, почти достигнув противоположного берега — молодую, лет тридцати, женщину, смотревшую на него из подо льда, черными, глубокими, как омуты, глазами. Волосы её колыхало течением, словно у сказочной русалки. Сходство с живым человеком было такое, что Сергеев невольно содрогнулся. Но самое страшное было то, что она улыбалась. То ли это была судорога лицевых мышц, то ли, действительно, в бреду, перед смертью она увидела что-то, что сделало ее счастливой — но улыбка была.
Смотреть на нее было невозможно — Сергеев отвел глаза и невольно всхлипнул, с шумом втягивая в себя воздух. Он не мог заставить себя оглянуться назад. Рот был полон желчи, и рвота кипела чуть ниже кадыка, густая и горячая, словно разваренный в булькающую, пахучую жижу горох. Что сказала бы Елена Александровна Рысина, глядя на эти белые, как бумага, силиконовые тела? Посоветовала бы быть спокойнее? Не переживать? Не брать дурного в голову? Он вспомнил лоснящуюся, сытую Москву, вельможный, самолюбивый Львов, равнодушный, безразличный Донецк и сцепил зубы так, что заболели челюсти.
Вода, пузырьки воздуха во льду, медленное движение волос на течении, черные, лишенные зрачков глаза. Кто-то, когда-то восхищенно трогал эти волосы рукой, зарывался в них лицом, игрался прядью у виска.
Он вспомнил о контейнере, лежащем в рюкзаке и неожиданно для себя улыбнулся, скаля зубы. Теперь, каждый раз, когда его будут одолевать сомнения, он будет вспоминать детей, застывших в ледяном плену, женщину с распущенными волосами и то, как течение играет этими волосами и голова женщины от этого чуть качается, как будто она говорит «нет». Они, там, за минными полями и колючкой, сыты и благополучны? Так какое мне дело до того, что сделает Али-Баба с содержимым контейнера? Кому и куда продаст или передаст металлический, похожий на пудру порошок? У всего есть цена. Моя цена объявлена. Лекарства, генераторы, оружие, горючее. Плевать на все, если это поможет выжить тем, кто остался на этой земле. На ничьей земле.
Когда мотоцикл выбрался на шоссе, Михаил увидел то, что не было видно из-за застрявшего поперек моста, сожженного длинномера — расстрелянный микроавтобус с приваренными к передку металлическими оглоблями и порванной сбруей возле них.
Такие средства передвижения были популярны — железный остекленный кузов с сидениями, но без двигателя и прочих излишеств, достаточно легкий, чтобы его могла тащить пара лошадей или ослов. Этакий экологически чистый гибрид на конной тяге.
Судя по следам возле микроавтобуса, одна лошадь была убита, освежевана и разделана прямо здесь. Вторую — нападавшие увели с собой. Вряд ли, что на мясо — скорее для езды или перевозки грузов.
Лошадей в ЗСВ было мало, а они стоили много — не в деньгах, естественно. Платили продовольствием. А чаще — не платили. И тогда ценой были человеческие жизни.
Остатки шкуры, часть перепачканной кровью упряжи и трупы людей, доели дикие собаки. Или волки, которых становилось все больше с каждым годом. Доели начисто, обглодав косточки и растащив особо аппетитные по окрестностям.
Как ни странно, на Ничьей Земле волки не объединялись с собаками в стаи, а враждовали, сокращая, как могли, численность друг друга. Здесь они были не дальними родственниками, а соперниками, сражающимися за ареал обитания, тесноватый для двух видов. Но оба вида были одинаково опасны и с удовольствием подкармливались трупами, когда не могли найти свежатину.
Сергеев вспомнил найденные недавно обглоданные кости, оставшиеся от подорвавшегося на мине путешественника, и покачал головой.
Человечина стала привычной едой для зверья. Зачем охотиться, гоняться за оленями или косулями, когда рядом такой источник пищи?
И с каждым годом зверье становится все наглее и наглее. Могилы надо заваливать камнями или хоронить покойников, как северо-американские индейцы — на верхушках деревьев. Зверь, хотя бы раз попробовавший человечины, уже людоед. То, что не успевали сожрать собаки и волки, доедали лисы и еноты. Остатки растаскивали по веткам вороны. В животном мире человек стал аналогом «биг-мака» — сытно и доступно.
Вовнутрь микроавтобуса они заглядывать не стали. Нечего там было рассматривать, и так все ясно.
Нападавшие, прекрасно знающие эти места, ждали в засаде. Те, кто ехал с севера, на микроавтобусе, натолкнулись на препятствие, и охнуть не успели, как оказались под ударом. Они отстреливались — микроавтобус был изрешечен сотнями пуль, но силы были неравны, и позиция у нападающих была более выигрышной.
Всех, кто не был убит в перестрелке и попал в плен — утопили.
Скорее всего, женщин и детей изнасиловали, но Сергеев не хотел об этом думать. Это не было малодушием, скорее уж — защитным рефлексом. Ему казалось, что начни он об этом думать — и сердце внезапно остановится, прервав биение. Мир, в котором скорая смерть была благом, слишком долго был для него родным миром. Но, Боже мой, как иногда было страшно! Страшно настолько, что Сергеев внутренне обмирал от ненависти и бессилия до холода в конечностях, и понимал, что привыкнуть к смерти не означает с ней смириться.
Следы убийц давно занесло снегом. Куда они пошли — на север или на юг — Михаил не определил. Не смог. С таким же успехом они могли просто кануть в соседнем лесу. Он был всего в ста метрах от дороги — и на западе, и на востоке.
Или сидеть сейчас в засаде, вон там, в этом редком, как зубы старца, осиннике, глядя на них через автоматные прицелы. Хотя последнее — вряд ли. Уж больно лакомым куском для любой банды были они двое на мотоцикле. Если бы засада была — она бы уже дала о себе знать. Раз все тихо — значит, им опять повезло.
Но засада, все-таки, была. Правда, не здесь, а через тридцать километров, как раз на въезде в город, километра за два до блокпоста городского ополчения.
И они попали в нее спустя три с половиной часа, когда солнце уже скрылось за горизонтом и на землю, вместе с серым клочковатым туманом, спустились сумерки.
Два молодца — одинаковых с лица, ротмистры Шечков и Краснощеков, естественно, привезли его не на Лубянку.
У Конторы всегда хватало ума хранить свои секреты в отдалении от официального места обитания. Иногда так далеко, что сами отцы-командиры диву давались — куда и зачем они заслали собственных сотрудников.
Если, конечно, речь шла не о лабораториях, вроде 9-ой и прочих небезопасных вещах, которые только откровенный безумец мог бы расположить в таком городе, как Москва, тем более, в его центре. Но и в самом сердце Москвы, Лубянка была далеко не единственным зданием, в котором располагалась Контора. Ее филиалы и филиальчики, ее конспиративные квартиры и почтовые ящики, были рассыпаны по всей столице, как раньше по всему Советскому Союзу. Уж кому-кому, а Конторе жилищный вопрос проблему никогда не составлял.
Место, куда привезли Сергеева, находилось буквально в одном квартале от метро «Китай-город».
На подъезде, в цокольном этаже жилого дома «сталинской» постройки, никакой вывески не было.
Обычно, чтобы у жильцов не возникало вопросов, почему это в подъезд безо всяких опознавательных знаков, шныряют мужчины и женщины в больших количествах, возле дверей вешалась красивая табличка «Институт усовершенствования» или «Курсы повышения квалификации». Или, на крайний случай, «Филиал НИИГРМБТСТУ» — загадочно и вполне респектабельно, годится для любых темных дел.
Иногда, правда, табличек не вешали. Особенно теперь, когда необходимость в маскировке отпала за полной ненадобностью. Крутов правил Россией железной рукой, болтунов и любопытных не любил по старой памяти, и ведомой им стране интересоваться дверями без вывесок стало себе дороже. Если контора не нуждалась в прикрытии и официальной легенде — на маскировку время не тратили.
За дверью, в которую добры молодцы пропустили Михаила впереди себя, был предбанник, с сидевшей в загородке вахтершей цивильной наружности, но одетой в ВОХРовскую, изрядно потертую, шинель.
Потом — казенного вида коридор, с хорошей отделкой по стенам и потолку, современными светильниками, но, все равно, какой-то сиротливый, с дешевыми дерматиновыми диванчиками и арестантским запашком казенного учреждения.
В коридоре никого не было, вытащенные из неизвестно какого запасника красные ковровые дорожки, скрадывали шаги, а за четвертыми, по левой стороне, дверями, в небольшом, метров на двадцать квадратных, кабинете, Сергеева встретил Костя Истомин.
Истомин никогда не был ему близким другом. Нет, конечно, они были хорошо знакомы и даже были на «ты». Истомин был чуть старше, но не критично, во всяком случае, в отрыв не ушел, и Сергеев в те далекие времена, проигрывал ему всего одну звездочку на погонах.
