С тех пор Костя прибавил в весе, как минимум, пару пудов, потерял больше половины волос, через редкий пух которых теперь проглядывала, поблескивая, лысина, но сохранил живой взгляд карих, умных глаз, густые, как сапожная щетка, усы и хорошую белозубую улыбку.
Истомин — и тогда, и сейчас, казался этаким душкой — добрым увальнем, но являл собой яркий пример того, насколько бывает обманчива внешность.
Те две операции, в которых Сергеев когда-то участвовал вместе с Константином Олеговичем были не для слабонервных. По слухам, после распада СССР, Костя подался за рубежи Родины: поговаривали, что в ЮАР и вовсе не для борьбы с апартеидом.
— Ну, здравствуй, Миша! — сказал Истомин, вставая из-за стола.
Он не ограничился рукопожатием, а крепко обнял Сергеева, и похлопал по плечам, как старый боевой товарищ.
— А я то думаю, чего вдруг Рысина семафорит? Кто это там на огонек забежал? А это ты! Рад тебя видеть. Несказанно рад, Мишка! Честно!
Сомневаться в искренности слов Истомина у Михаила повода не было. Напротив его фамилии в списках конторы давно стоял прочерк. Списала его контора, окончательно и напрочь. Посему, в добрые чувства Кости верить было можно — он все равно, как пришел на могилу боевого товарища, положить цветы да чарку выпить. Чего в такой момент врать? Незачем.
От плеча Истомина слегка пахло сигарным табаком и канцелярской пылью. По одному этому запаху Сергеев мог определить, что Константин Олегович достаточно высокопоставленный и высокооплачиваемый, чтобы сохранить дорогостоящие привычки, кабинетный работник.
Хотя вывод мог быть и поспешным — в свое время «в поле» Истомин был одним из лучших. Такими кадрами Контора не разбрасывалась.
— Я тоже рад, Костя, — сказал Сергеев, тихо. — Очень рад. Я для того и объявился, чтобы кого-то из вас найти.
Истомин чуть отстранил его от себя, придерживая за плечи.
— Ну, Умка, ты дома! — сказал он и улыбнулся.
Двое из ларца, одинаковых с лица, стояли «во фрунт» у дверей, изображая сдержанную радость по поводу встречи начальника со старым другом.
Истомин бросил на них быстрый взгляд, вероятно, заметил поврежденные конечности, покачал головой и небрежным движением брови отправил обоих за дверь, с максимально возможной скоростью.
— Садись, Мишка! Что будем пить?
— Я — как ты!
— Давай традиций не ломать! За встречу положено по «беленькой»!
— Давай, — легко согласился Сергеев.
Ему, вдруг, ужасно захотелось выпить с Истоминым водки. Не просто выпить, а выпить крепко, до тумана в мыслях.
И вспомнить.
И помянуть.
Через пять минут в кабинете, возле кожаного диванчика, стоял сервировочный столик, с нарезанным балычком, ностальгической «советской», твердым сыром, оливками, ярко-зелеными корнишонами и лимончиком на блюдечке. Раньше в натюрморте обязательно присутствовало бы украинское сало. Теперь, по понятным причинам, сало на столе отсутствовало.
Зато присутствовала минеральная водичка в запотевших бутылках: не какой-нибудь там вражеский, антипатриотический «Боржоми», а вполне приемлемая, освященная Патриархом, «Ессентуки». И водка была с патриотическим акцентом — «Кремлевская», с голографическим двуглавым орлом на этикетке, точно таким же, как и на новых жандармских удостоверениях.
— Ну, — сказал Истомин, поднимая рюмку, — давай-ка первую, по традиции, за встречу! Я тебя, Умка, много лет мертвым считал. Не то, чтобы оплакивал… Сам понимаешь, что тут говорить! Но мы с мужиками, когда виделись, и тебя поминали. Рад я, что ты жив. И не один я буду рад. Мало нас осталось, Миша. Очень мало.
Он помолчал, задумавшись.
— За встречу, Сергеев!
— За встречу! — отозвался Михаил, и выпил ледяную водку в один глоток.
Истомин аппетитно захрустел корнишоном, и тут же потянулся наливать по второй.
— Ты давай, закусывай, — сказал он, — закусывай и можешь рассказывать. Что ты? Где ты? Как ты? Последнее, что я слышал, ты обращался в Центр из Киева. Потом ходили какие-то слухи, про тебя и про Мангуста. Как раз на кануне Потопа.
— От кого слышал-то?
— От Саши, от Кручинина, светлая ему память. Хороший был мужик. Жаль умер плохо.
Умер Кручинин, действительно, плохо. Сергеев знал это не понаслышке. Он сам закрыл Кручинину глаза.
— Что поговаривали?
— Ничего хорошего. Будто схлестнулись вы с Мангустом.
— Что, вот просто так — взяли и схлестнулись?
— Вам виднее, — Истомин пожал плечами. — А, может, хозяева у вас были разные. И задачи тоже. Я даже не знаю, было ли это в действительности. Вы же друзьями были, хоть Мангуст и старше нас лет на пятнадцать.
— Было, — мрачно сказал Сергеев. — Это, действительно было.
Подробности Истомину знать было не обязательно. Дерьмовые, надо сказать были подробности. Тогда они схлестнулись с Мангустом дважды, и второй раз, как надеялся Сергеев, стал последним. Хотя наверняка в этом уверен не был. Он уже один раз справлял по Мангусту тризну, а потом обнаружил его сидящим в кресле в собственной квартире.
Это было за три дня до Потопа. Когда Мангуст убил Сашку Кручинина. Тогда он ушел — как всегда исчез, словно привидение.
А потом, они встретились в последний раз — через день после Потопа, когда мир содрогнулся, и сумасшедшие ливни заливали Москву так, что люди тонули в подземных переходах, и вода плескалась на станциях метро. Шипели и трещали аварийные лампы. Свет мигал. Поднявшаяся почти до середины груди вода мешала бежать. Воняло так, что Сергеев не мог понять — в тоннеле метро он или в канализационном коллекторе. И крысы, крысы, крысы… Скользящие, как водомерки по поверхности смешанной с фекалиями воды. Ползущие по стенам. Цепляющиеся за бронь кабелей.
Рельсы автоматика обесточила, когда вниз хлынула вода, а аварийное питание работало бесперебойно. В мигающем свете тусклых ламп прицелиться было трудно. Ни Мангуст, ни те, кто был с ним, дилетантами не были и после первых очередей, выпущенных в запале, стрелять прекратили. Они гнались за ним молча, тяжело раздвигая плечами грязную воду. И он, еще шальной от привкуса ускользнувшей победы, слабый от кровопотери, полубежал, полуплыл на полсотни метров впереди. Сил не было — оставалась только надежда. Наверное, она и спасла его тогда.
В ту ночь, поднимая с тушинского аэродрома спортивный самолет, Сергеев думал, что покидает Москву навсегда, как думал когда-то, в далеком 1993-ем. Не сложилось. Он еще не понимал, как сказочно ему повезло. Повезло, что он метнулся из Киева в Москву, чтобы спасти Кручинина и помешать новым-старым хозяевам Мангуста и не погиб, когда пришла Волна.
Повезло, что его не завалили в Москве, как мамонта, в первые же минуты. Это уже был недосмотр Мангуста. Его просчет.
Не считал он Сергеева равным противником, и, по-крупному, был прав. Не на пятнадцать лет старше его был Мангуст, почти на двадцать пять. И в этом было большое человеческое счастье Сергеева. Будь Мангуст помоложе — не он, а Сергеев бы остался в том замусоренном тоннеле.
У Сергеева вдруг заныло правое предплечье, вспоротое той ночью кривоватым лезвием японского ножа.
Повезло тогда, что он не застал киллеров у Кручинина — его бы расстреляли заодно. Повезло, что нашел письмо Кручинина, с помощью которого вышел на Мангуста. Повезло, что успел добраться до Тушино и взлететь, прежде чем его вычислили. Повезло, что проскочил ПВОшников. Повезло, что сел благополучно. Вообще, жизнь представлялась бесконечной чередой везений, если не знать, как все было в действительности. Просто не случилось достаточно большого невезения, чтобы эту цепочку оборвать.
Страшные были дни. Неразбериха. Паника. Стихия. Тогда по телевидению и радио говорили такое, что поверить было трудно. А действительность оказалась во сто крат хуже. И этот жуткий ливень… В Украине стояла чудовищная жара, а тут лило, как из брандспойтов.
Это был не ливень — нечто большее. Кара за грехи. О такой погоде говорят — разверзлись хляби небесные. Вся Москва, от Красной площади до третьего транспортного кольца, была одной огромной лужей. Реки грязной коричневой воды, исторгнутые Москвой-рекой и, вынырнувшей из многовекового подземного заточения, Неглинкой, текли по улицам. Гейзеры канализационных стоков выбивали люки, заставляя их взлетать выше пятого этажа. Машины плыли по проспектам и переулкам, тонули, сбивались в стаи, как испуганные рыбы, образовывая завалы в узких местах. Москва смердела, захлебываясь в собственных испражнениях. Но Москва, все-таки, оставалась живой.
Он в ту ночь нашел Мангуста. Без инструкций и материалов Кручинина это было бы невозможно, а так — нашел и думал, что сумел загнать в угол. По большому счету, Мангуст был не виноват в том, что произошло, и демонизировать его было ошибкой. Но тогда Сергеев так не считал. Он жил одной мыслью — убить. Но дичь стала охотником, так быстро, что Михаил даже не успел осознать, кто и на кого охотится. И та безумная ночь едва не стала для него последней.
