мать накинулась на богатыря и ударила его маленьким кинжалом в грудь. Илья не почувствовал боли, но резко дернул плечами, отчего баба свалилась на землю. От удара в ее животе что-то треснуло, и из-под юбки потекла кровь.
– Да что же это делается! Мертвых жгут, беременных бьют! Сколько мы будем терпеть это, братцы? На наших глазах убивают, а мы стоим и смотрим? – раздался голос из толпы.
– А-а-а! Дитятко убили! – заорала баба грубым голосом.
Народ постоял пару секунд в молчании и двинулся на богатыря.
Руки Ильи были по локоть в крови. Между костяшками пальцев застряли чьи-то зубы. Желтые и поеденные кариесом. «Так и заражение крови подхватить можно», – подумал богатырь и смачно приложил толстого мужика ногой в живот.
– Снимайте! Всё снимайте! – доносился откуда-то истошный вопль Алены.
Хутор был разнесен в клочья. Живые дрались остервенело. Словно саранча, налетели они на представителей власти. Словно куры, стали разбегаться, когда пролилась первая кровь. Из общей толпы выделилась группа особо умелых бойцов, внезапно вооруженных ножами и тяжелыми дубинами. Вокруг Ильи образовалась гора стонущих тел. Бабы и молодняк в общую кучу не лезли, но активно осыпали дерущихся камнями и бранью.
Федор Иванович в общей суматохе дополз до забора и прислонился к нему спиной.
– Федор Иванович, – раздался писклявый голосок, – Федор Иванович!
– Дружок? Ты ли это? – Старик аккуратно поднял червя с земли и приблизил к глазам. – А я и забыл про тебя. Видишь, какой кошмар творится?
– Вижу…
Червь представлял собой жалкое зрелище. Из пасти торчали осколки зубов, хвостик был опален до состояния уголька, а вместо одного глаза зияла кровавая дыра. Вздохнув, Дружок заговорил:
– Это когда я в деревянного солдата прыгнул, пришлось прогрызаться, чтобы вас и семью спасти. Эти изверги же нас всех перебить хотели.
– Дак это ты? – удивился Федор Иванович. – Ты этим чурбаном управлял?
– Я, я. Правда, сам не знал, что получится. Но все напрасно, не уберег ни вас, ни семью.
– Дружочек, ничего не бывает напрасно! Ты подвиг совершил, а он так просто не исчезает. Подвиг в воздухе остается и питает других людей. Даже самый ничтожный на подвиг способен, даже проигрыш – это победа, если за правду борешься.
Из уцелевшего глаза Дружка потекли слезы.
– Федор Иванович, я прошу вас, можно мне пожить еще? Положите меня в рот, там семья подхватит. Глядишь, и выходят.
– Не знаю, сколько нам жить осталось, милый друг, но грех тебе отказывать.
Федор Иванович открыл рот и положил червяка на язык. Спустя минуту над головой старика просвистел камень и что-то тяжелое рухнуло рядом. Видимо, Илья зашвырнул очередного молодца.
Руки Ильи были в крови по плечи. Казалось, что народ прибывает, но это новые мертвые вставали, чтобы продолжить драку.
«Как там Валентина Ивановна? Недолгим наше счастье было». Старику показалось, что все вокруг – дурной сон, как часто бывает, если переел и уснул. Мертвым, правда, спать не дано. Это привилегия живых, которые хоть ненадолго могут спрятаться от реальности в объятьях фантазий. «Смерть заставляет на все смотреть без надежд. Словно окончательное рождение. Сначала тебя на свет выпускает мать, а потом и сама жизнь прощается без напутствий».
Перед глазами Федора Ивановича проплыли картины детства. Небольшой деревянный дом, мать и пьющий отец. Молодость и зрелость, полная кусков неважных воспоминаний. Как учился, как образование совершенно не пригодилось, потому что пришла война. Как трудился, как умер. «Не всем дано еще одну жизнь прожить, а я все-таки пожил. И любовь встретил, и гордость за отстроенный хутор испытал. И нелюдям этим сопротивление оказал, хоть и немощное, стариковское, но оказал. Эх, жаль совсем пропадать». Тяжелый камень попал в голову пенсионера, и худое тело завалилось набок.
Илья был по шею в крови. Силы покидали богатыря. Жар битвы начинал спадать, и вместе с этим приходило понимание содеянного. О чем подумал богатырь, уже не узнать, потому что громкий и властный голос раздался над полем боя и горящим хутором.
– Прекратить безобразие! Именем Царя и закона Тридевятого царства!
Народ замер, словно пронзенный копьем. На белой карете с установленной трибуной с холма спускался Царь в окружении богатырей, больше похожих на кучку раздутых оборванцев.
– Вот вам мое царское слово. И пусть донесется оно до каждого – и старого, и малого, и бедного, и богатого! В Тридевятом царстве живут по правде, а многие царские служащие об этом забыли. Хутор будет отстроен, а весь ущерб – компенсирован. Виновных повесят в воскресный день на площади. А с Федором Ивановичем мы вместе определимся, что делать дальше. Больше ни одной капли крови живых не прольется, больше ни один мертвый не будет сожжен! Все вы герои, вставшие на защиту нашей родины, и все получите ордена и именные рюмки, кои любой кабак будет обязан наполнить. Нас ждут большие перемены, за которые вы все сегодня заплатили кровью. А сейчас разойтись!
Валентина Ивановна помогала пострадавшим. Битва за Крестовый хутор, которую газеты назвали первым проявлением народного духа на заплесневелой скатерти тирании, нанесла урон как мертвым, так и живым.
Царь выделил большую команду строителей и врачей для помощи пострадавшим. В основном добровольцев – эти люди работали не торопясь, но каждый раз сочувственно кивали головами и спрашивали про Федора Ивановича – правда ли, что он смог один сдерживать армию деревянных солдат.
Шел второй день после столкновения, но под завалами еще оставались мертвые. Странное дело, сожгли почти столько же, сколько убили.
Голову Валентины Ивановны временно укрепили рыцарским шлемом, чтобы окончательно не растерялись кости и не вытек мозг. В таком облачении оставалось совершать только благородные поступки. Вместе со Вмятышем и Ванькой Малым мертвая женщина ходила от склепа к склепу и, разгребая завалы, искала уцелевших жителей хутора.
Солнце медленно закатилось за горизонт, и мягкий вечер спустился на обгоревшие склепы. Тишина и безмолвие окутали мертвых, живые разошлись по фургончикам и предались вечернему безделью.
– Валя, ты не переживай! Теперь старику нашему ничего не угрожает. Он герой! Царь с него пылинки будет сдувать, – важно заявил Вмятыш, потягивая сигарету. – Я Царя очень хорошо знаю.
– Баб Валь, может, на скрипке поиграешь? А то тоска смертная. – Ванька Малой, весь вымазанный сажей, сидел на обгоревшем деревянном солдате и тушил окурки о нарисованные краской глаза.
– Милый мой, нельзя пока. Когда много народу полегло,
