появлюсь перед тобою, а на четвёртый раз — выбирайся сам. А я посмотрю на это, Матиас-блоха, Матиас-простофиля! — карлик приплясывал в змеино-извивистых корнях, сучил от нетерпения ножками в крошечных кожаных сапожках, и тень его, гигантская, великанья тень, тянулась от края до края поляны, дрожа, как болотно-серая ряска, и липкий, противный холод бежал у Матиаса по спине.
— Благодарю вас трижды, ваше болотное всемогущество! Век буду помнить вашу доброту, век буду свечки за вас в кирхе ставить! А как имя-то ваше, как вас звать-величать?
Карлик хихикнул, и, растянув в улыбке длинно-лягушачьи губы, сказал… проквакал… пропищал… каркнул, исчезая между корней, втягивая за собою шлейфом колышущуюся тень:
— Румпельштильцхен, простак! Запомни, Матиас-простофиля, задержи это в своей вечно пустой голове — меня зовут Румпельштильцхен, хозяин этой земли, хозяин этого леса, болот и озёр его, тот, кого слушается всякая тварь под лучами этого солнца… и там, куда не достигают эти лучи.
И Матиас согнулся в поклоне перед чёрно зияющим лазом между корней, гигантским великаньим зрачком, и зрачок смотрел на него, пристально, немигающе, и Матиас клялся себе, что никогда в жизни, какое бы болото не засосало его ног, шагу не ступит вот этими самыми ногами на клятую поляну, скорее, утопнет сам… или выберется — как бог даст, но ни за что, ни за какие блага на свете…
Месяца не прошло, как он нарушил собственную клятву.
***
Волосы Линхен были нежны, как лен, медово-светлые косы, что змеями вились по плечам её, округло-белым плечам. Матиас смотрел в глаза её, хрустально-голубые, точно льдом подёрнутые лесные озёра, и яд змеиный струился в кровь его, жаркой, тягучей смолой, язвил безо всякого сожаления. Линхен смеялась ему дразняще-малиновыми губами, манила к себе, чтобы отвергнуть прочь, снова и снова, и ядом были пропитаны её слова, и ядом сочились её улыбки. Линхен, дочь мельника, Линхен, лесная принцесса, достойная дворянского сына… о чём размечтался, Матиас-простак?
— Забавный ты. Думаешь купить меня за все эти ярмарочные ожерелья? Думаешь, растаю перед тобой, пойду жить с тобой в эту избу дровосека, сколоченную из подгнивших бревен? Ах, да если бы и новая изба — не пошла бы! Ты глуп, неотёсан, смеешься не к месту, на танцах наступаешь мне на ноги, а под ногтями у тебя вечно чёрная грязь. Я не люблю тебя, Матиас, и никогда, веришь мне, никогда я не буду твоей!
И Матиас чувствовал, что тонет, вязнет по уши в жидко-болотной грязи, бледно-серые круги скачут перед глазами, и солнце сквозь них мерещится тусклым, словно кусочек свинца. Свинцовой тяжестью наливаются ноги, грудь сдавливает обручами из трёх колец… трёх невыполненных желаний, и одно из них — Линхен, белокрылая птица Линхен, синеглазая Линхен с волосами, обсыпанными мукой… «Что же ты делаешь со мною, Линхен, к какому дьяволу на поклон тащишь меня?..»
…Он вышел к Еловой горе не сразу, лес заставил его поплутать — сквозь поваленные стволы деревьев, сквозь колючие пальцы кустов, в огненных всполохах заката Матиас пробирался к ней, взмокший, точно лошадь, запряжённая в дровяную телегу. От натуги ныли спина и колени, вороньи крики клевали затылок, острые, словно заточенный нож, а Матиас шел, проговаривая про себя клятое имя, длинное, как змеиный хвост, вечно ускользающее из головы имя Румпель… Румпельштиль…
— Господин Румпельштильцхен! Ваше болотное сиятельство! Я Матиас-простак, вы меня помните? Я пришёл… пришёл, чтобы попросить вас…
Цок-цок-цок! Словно рыжая белочка, перебирая коготками, спускалась по еловому стволу, юркая, черноглазая белочка, осыпая чешуинки коры Матиасу за шиворот, возилась над его головой. Словно сова прокричала на ветке, глазами-плошками вглядываясь в надвигающуюся ночь. Словно полоз, петлёй извиваясь у ног его, скользнул по сапогам Матиаса.
Шварк!
— А я и не сомневался, что ты придёшь, едва лишь прижмёт чуть сильнее! Все вы, букашки, таковы — приползаете, сложив лапке на пузе, плачетесь мне о своих букашечьих бедах… Ну, и какая трясина затянула тебя на этот раз, Матиас-несчастливец? — в бельчачье рыжем колпаке и зелёном камзоле он распластался на еловых ветвях, кривил в усмешке жабье широкий рот — хозяин всех здешних мест, Румпельштильцхен всемогущий, Румпельштильцхен-карлик, Румпельштильцхен-весёлый шутник. Но Матиас не спешил разделить с ним его веселья.
Светлые, как лен, волосы Линхен. Губы её, истекающие мёдом и ядом. Любил ли когда-нибудь Румпельштильцхен хотя бы единую земную тварь? Билось ли его болотное сердце чуть быстрее?
— Линхен, дочь мельника, ваша всесильная светлость. Я увидел её на ярмарке, две недели назад, и душа моя больше не принадлежит мне. Возьмите мою душу, ваше болотное сиятельство, что угодно возьмите, только пусть Линхен глянет на меня чуть поласковее, пусть сжалится над глупым Матиасом-неумехой. Пусть Линхен будет моей… а там уже и помирать не жалко!
— К чему мне твоя душа, мелочная, гнилая человеческая душонка? Что я с ней делать буду — в еловый ларец положу, на вечное хранение, да крышкой прикрою? — карлик расхохотался ему в лицо, оскалив бельчачье-острые зубы, рыжим, закатным солнцем блеснул на макушке его островерхий колпак. — Не надо мне от тебя ничего, кроме благодарственного слова, Матиас-глупец, доброе слово, как говорят, и коту приятно! М-да… Букашка желает соединиться с другою букашкой, да породить с ней маленьких букашат, а те, как подрастут, заново наплодятся… забавно, весьма забавственно. И исключительно забавы для…
Матиас не слушал его. Матиас бухнулся на колени, пачкая выходные штаны, и шапка свалилась с головы его, круглая, как перекати-поле, скатилась к ногам Румпельштильцхена, обутым в крошечные башмачки с золочёными пряжками. И золото блеснуло на солнце — колкие, как иглы, лучи до рези впивались в глаза, и Матиас размазывал по щекам слезы, и небо дрожало в ресницах его, зыбкое, словно болотная ряска. А Румпельштильцхен прищёлкнул пальцами — тонкие, как еловые ветки, руки его крыльями разлетелись в стороны, и золотая пыльца сочилась из-под пальцев его, невесомо-лёгкая, облаком окутывала лицо Матиаса, жгла щёки опаляюще-золотым.
— Возвращайся домой, Матиас-дуралей, иди в свой сарай, где держишь ты свиней и корову, разгреби перепрелую солому под ними, а из соломы этой сплети два венка. И один из них — надень себе, на свою вечно пустую голову, второй же — надень на голову своей обожаемой Линхен, и в тот же самый момент полюбит она тебя, так крепко, как умеете любить вы, букашки… и так же безнадёжно глупо. И счастливо проживёте вы с ней всю свою букашечью жизнь… до тех пор, пока тебе
