Александр Житинский
Голоса
Сумерки подкрались к деревне неслышно, вместе с низким туманом, который отслоился от земли и повис над ней длинными густеющими полосами, скрывшими сеновал в поле, кривую, сплетенную из тонких осиновых стволов изгородь вдоль дороги и крайнюю в деревне избу. Крыша этой избы почернела, а высокая телевизионная антенна, привязанная к соседнему с крыльцом дереву, отпечаталась в холодном небе глубоко и четко, как заглавная буква на титульном листе книги… Какой? Митя этого не знал.
Деревня была в пять домов и называлась Коржино. Она была названой родиной Мити Богинова. Так ее окрестил сам Митя по аналогии с названым отцом или названой матерью.
Семь лет назад Митя Богинов с женой Аней и дочерью Катей, которой тогда было пять лет, впервые посетил эти места в Ярославской области.
Тогда они приехали в старинный русский городок, районный центр, привлекаемые более всего экзотикой его церквей, а потом, отъехав от городка на автобусе, побрели с рюкзаками вдоль реки, у которой лепились крохотные деревеньки с тропинками, спускающимися к воде, и низкими плотными баньками, толпящимися на крутом берегу. Встречавшиеся старухи обстоятельно здоровались с ними и охотно давали советы, у кого им остановиться. «У Ерохиных стоят… У Нинки тоже стоят… Проситесь к Люське Павловой, она без хозяина, с дедом одним. Она пустит…»
Они пришли к Люське в деревню Кайлы поздним вечером, попили чаю, а переговоры о постое отложили до утра. Собственно, и утром никаких переговоров не было. Люська и дед Василий, ее отец, поглядели на них в утреннем свете и махнули рукой: оставайтесь!
И они остались.
Прожили они тогда в Кайлах полтора месяца, обошли все окрестные леса и деревни, среди которых ближайшей была деревня Коржино, отстоявшая от Кайлов на полкилометра вниз по реке Улеме, и вот эти пятьсот метров тонкой петляющей тропинки с клеверным полем, опушкой леса и густыми кустами полуизвестных Мите растений на берегу стали для него географической точкой родины. Митя сам не заметил, как это произошло, но уже года через два вспоминал Кайлы, Коржино и тропинку между ними не просто как одно из мест отдыха, а более значительно и бережно — как родное место, как место, где он родился.
Дело в том, что в Митином сердце уголок под названием «родина» до некоторого времени не то чтобы пустовал, а был заполнен неубедительной картинкой, напоминавшей карту СССР, на которой росла пушистая синтетическая трава с такими же ненастоящими, но довольно красивыми деревьями. Были там и небольшие хребты, и озера, и реки — в общем, нечто вроде объемной иллюстрации к учебнику географии за шестой класс, откуда Митя вынес такое странное ощущение родины.
Иллюстрация сопровождалась иногда музыкой Дунаевского из довоенных кинофильмов, вызывающей почти по привычке гордые детские слезы и ком в горле, когда все идут по площади и поют, и знамена над ними полощутся, и вокруг бездна счастья и оптимизма.
Митя родился в Среднем Поволжье, в эвакуации, на четвертом году войны. Потом, до сознательного возраста, родиной Мити были скучные казенные квартиры в военных городках, где служил его отец. Соответственно должности отца менялись размеры квартир и обстановка, не перестававшая оставаться казенной. На ножках столов, стульев, кроватей были написаны красной краской инвентарные номера. В любую минуту дом Мити мог смениться по воле армейского приказа. Украина заменялась Уралом, а Урал Хабаровским краем с легкостью перемены декораций в театре, отчего Митина отчизна приобретала пестроту климатических и иных условий, приобретала широту, не успевая прорастать вглубь.
Только теперь наконец он сам присвоил себе родину, не спрашивая у нее согласия. Митя сделал это тайно, скрытно, стыдясь самого себя, и от стыдливости окрестил родину «названой».
Так или иначе, вращаясь, веселясь или предаваясь лени в столичном городе, Митя Богинов время от времени извлекал из памяти какую-нибудь часть своего тайного отечества: муравейник под елью в трех метрах от тропинки, овраг, поросший крапивой в Митин рост, родник с чистым песчаным дном, огороженный черным срубом, и даже железную трубу, перекинутую через овраг, по которой они с Катей любили ходить, балансируя раскинутыми руками. Митя придирчиво рассматривал свое богатство, отдыхая душой и мечтая вновь к нему вернуться, когда будет возможность.
Вероятно, возможность нашлась бы и ранее чем через семь лет, если бы не прибавление в Митиной семье, которое случилось весною следующего года. Сына назвали Ярославом. Новые патриотические соображения Мити нашли отражение и в этом вопросе. Впрочем, в семье Славика чаще называли Малышом.
Вечером второго дня встречи со своей названой родиной Митя стоял на крыльце в деревне Коржино, наблюдая наступление сумерек. Он уже забыл, зачем вышел из дому, с удовлетворением втягивая носом воздух и умиротворенно повторяя про себя: «Хорошо-то как!»
— Митенька! Ну чего же ты стоишь?
Возглас жены стряхнул с Мити оцепенение. Он нащупал в кармане брюк фонарик и, обогнув крыльцо, вошел во двор. Двором здесь назывался крытый сарай, примыкавший к избе сзади. По существу, это был хлев — место, где хозяева держали скотину и заготовляли сено на зиму. Сеном была забита верхняя часть двора под крышей, а внизу жила разная живность: корова Малюта с теленком Мишкой, четыре овцы, которых звали одинаково — Шуры, петух с десятком кур, которых никак не звали, а также две безымянные кошки с многочисленными и вечно голодными котятами. Во двор вели два входа — один из темных сеней в избе, а другой со двора в городском понимании этого слова. Там же, в скотном дворе, размещались и «удобства», как их назвала Митина жена. Удобства были организованы с примитивной, почти пугающей откровенностью. Обструганная доска с отверстием и никаких стен и дверей, что весьма смущало Митю.
Светя себе фонариком, Митя взобрался на помостик, где находились удобства. Оттуда начиналась лестница, ведущая на чердак. Сбоку, в темноте, чавкала Малюта и терся о стенку теленок Мишка. Митя полез по лесенке, ухватился за толстое бревно и, перевалившись через него, оказался на мягком, покрытом слоем опилок полу чердака. Он поднял фонарик и осветил закоулки.
Картина, которую увидел Митя Богинов, заставила его городскую душу радостно изумиться, потому что чердак был самый настоящий, захламленный, пыльный, теплый — совершенно археологический был чердак. Здесь впору было производить раскопки, и бог знает до чего можно было докопаться. Казалось, что века до восемнадцатого, не меньше, хотя Митя сам видел днем под коньком крыши сколоченные из тонких планочек цифры, обозначавшие год постройки дома. Дому было двадцать лет. Но это ровным счетом ничего не значило, так как первое, на что обратил внимание Митя, была икона, прислоненная к сундуку. Икона смотрела на Митю грустными глазами Богоматери, проглядывавшими сквозь слой пыли и грязи. Митя взял икону в руки и стер рукавом пыль. Она была на толстой выгнутой доске. Митя вспомнил, что это свидетельствует о старинности иконы. Краска местами отвалилась, ручка младенца отсутствовала, но тем больше была ценность иконы.
