Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова

...Пусть здесь, в этой книге, будут улицы, прогретые беспощадным асфальтовым солнцем полудня, и улицы, медленно остывающие на закате. Улицы, обрызганные крупными редкими отметинами нерешительного дождя, и улицы, залитые ливневыми потоками дождя созревшего, возмужавшего, осознавшего свою силу, с напряженными мускулами упругих струй, вырывающихся из раструбов водосточных труб.

Пусть будут на этих страницах вечерние огни автомашин, ползущие и мерцающие светляки московских подъемов и спусков, московских глубоких оврагов. И пусть будет розовая сонная вода с уроненным в нее куполом старинной церкви, расползающимся, распадающимся на отдельные бессвязные золотые штрихи и блики, когда покой воды благородно, почти бесшумно нарушает остроносая, до предела вытянутая восьмерка, поджарая, как борзая, и такая же утонченно породистая. Пусть будет Москва пенсионеров и детских колясочек, солнечных пятен на песке, запотевших крупными каплями молочных бутылок в авоське домохозяйки; и Москва в грозный час пик, когда, переходя широкий проспект, к метро движутся плотно сомкнутые, темные толпы, как будто мощные колонны наступающих войск; и Москва, спешащая в театр или на концерт, с хрустальными туфельками под мышкой, с перламутровой полоской ровных молодых зубов, блеснувших в улыбке при свете первого вспыхнувшего фонаря.

Пусть войдет все то, что я накопила, бродя по тротуарам большого города, схоронила в памяти, припрятала до того времени, когда понадобится. Краски. Звуки. Запахи... И тесная узкая стремнина Петровки с красно-кирпичным боком Петровского монастыря, великолепным праздничным пятном, сочным и звучным, как детский полузабытый сон о радостной красоте Сухаревской башни. И приглушенные удары тяжких молотов за высокой оградой завода, за проходной, а где-то между ударами грохот тонкого листа, похожий на тютчевский7весенний первый гром, дальний, раскатистый. И тот тонкий, сладковатый аромат, что плывет над Болотной набережной, над Стрелкой, когда ветер дует от кондитерской фабрики «Красный Октябрь», такой особенный, приметный, такой характерный для здешних мест. Не позабыть бы только... Не растерять... Не упустить...Я вижу кадр - как будто начало кинофильма-киноповести о моем городе. Да, я вижу кадр: кусок каменной стены, торец здания, и по этому торцу ползет снизу вверх, медленно движется тень от дыма. Самый дым, султан дыма, поднимающийся где-то из трубы, невидим с улицы, заслонен другими домами, козырьками крыш, он канул в чаще города. А вот тень видна - серо-сизо-голубая, утепленная желторозовым камнем стены, она наплывает и движется, наплывает и движется, прерывистая и все-таки непрерывная, нескончаемая, как лента конвейера, пульсирующая. А наискось через весь кадр бегут черные буквы, точно на телеграфной ленте, черные четкие слова, накладываясь на камни стены, на струящуюся ленту дыма. Слова бегут, торопятся, как бы постукивая на стыках, и твердят свое, бесконечное, упрямое: «СКАЗКА БОЛЬШОГО ГОРОДА - СКАЗКА БОЛЬШОГО ГОРОДА - СКА...»

1

Добрый волшебник Иванов сидел как-то в своей 12-метровой комнате и играл в шахматы. Дом почти не покачивало, и это было естественно. Дело в том, что Иванов подвешивал свой индивидуальный дом за большой крюк к воздуху. Он был опытный старый волшебник и умел выбирать неподвижные воздушные слои - если хотел, конечно, оставаться на одном месте (если хотел двигаться, то подвешивал свой дом к ветру, причем умел отлично маневрировать и по ветру, и против ветра).

Добрый волшебник Иванов сказал:

- Е2 - е4. Взялся за пешку и...

Но теперь я ясно вижу, что начала совсем не с того, с чего нужно.

Давайте будем считать, что этого начала не было, и поищем другое, более подходящее.

2

«В тот день Никита Иванов спустился по эскалатору метро, держа под мышкой учебник...»

Ну, что это за начало! Никто не станет читать повесть - да еще сказочную, фантастическую,- если она так скучно и обычно начинается. После такого заурядного зачина вряд ли может произойти что-нибудь действительно необыкновенное, по-настоящему фантастическое.

Разве с Ивановым вообще случается что-нибудь необыкновенное? Плохо верится.

И потом, кто же так делает? Надо представить героя.

Доложить о нем по всем правилам. Хотя бы в таком роде: «Никита Иванов, двадцати с чем-то лет, блондин, глаза серые, нос обыкновенный, рост средний, кстати, вовсе не родственник доброго волшебника Иванова, а просто однофамилец (можете не сомневаться, я сама знакомилась с их личными делами), студент-вечерник, спустился вниз по эскалатору...»

Нет, что-то получается еще скучнее. И потом, если уж давать характеристику Никите, то придется сказать о его ближайшем друге Вадике, а если говорить о Вадике... Словом, это завело бы нас довольно далеко, тем более что тут еще припутан толстенный учебник К. М. Быкова, Е. С. Быковой, Г. Е. Волосюк, А. П. Дубинина, Г. В. Кольраби и Д. И. Сло- ним, в котором мало текста, но зато много чертежей и формул. Веселья от него не прибавится.

А если сделать так: вынуть откуда-нибудь из середины повести интересный кусочек, как вырезают с хрустом клинышек из спелого, поскрипывающего арбуза. «Никита, который не ожидал подножки, рухнул с площадки плашмя во весь рост прямо вниз на лестницу, крепко приложился лицом, грудью, проехался как следует щекой по жесткой каменной гармошке ступенек. Уже внизу, у самого...»

Стой! Не нравится мне. Считайте, что я вам ничего о Никите Иванове не сообщала. Что вы пока даже не знаете этого имени.

А мне что-то захотелось начать от первого лица. Просто вот так взять и начать: «Я шла...»

3

Я шла по улице Горького.

Было жарко. Было очень жарко. Такая жара обычно стоит в мае (потому что бедные студенты и школьники как раз вовсю готовятся к весенним экзаменам) или в сентябре (потому что в сентябре судьба-злодейка уже снова загнала их в классы и аудитории). А где-нибудь в июле - августе, в самую отпускную пору, в самое каникулярное время, идут недели, сплошь закрашенные серебристо-серой краской, какой красят на небольших железнодорожных станциях статую пионера с горном, и заштрихованные косыми линеечками мелкого нескончаемого дождя. Таков наш московский календарь.

Был тот изнурительно знойный майский день, когда марево, поднимаясь от мостовой, делает очертания едущих машин зыбкими,