От прочих, имевших везение или достаточно связей, чтобы выйти на солнце из тоннеля, он мало чем отличался, но почему-то заставил тебя улыбнуться. Ты не могла оторваться от его глаз и поймала себя на мысли: оказывается, не вкусив настоящего мрака, не оценишь свет. Незнакомец ослепил твои чувства. До сих пор неясно, потеряла ты голову с первого взгляда, в тот же миг, или это его любовь своим сиянием разожгла у тебя в сердце такую страсть.
Шадрах поцеловал сначала розовую родинку на твоей левой руке, потом коснулся губами шеи, а потом уже рта — и это у всех на виду, не успели вы перекинуться парой фраз. Позже, когда он миновал наконец пропускные пункты, вы набросились друг на друга в снятой комнате, которая содрогалась от грохота струй улетающих космических кораблей, и вы не думали ни о чем, кроме сладкой тактильной тайны, заключенной в теле близкого человека, так же как ничего не ведали друг о друге, кроме плоти, и не заботились узнать, не мыслили, не были несколько часов. В сумраке. При свете. Сплетение рук и ног, симфония секса с короткими перерывами на смех и игривые разговоры.
Та ночь осталась неповторимой: от вашей страсти затуманились окна, и губы не могли насытиться поцелуями — близнецы, разлученные на слишком долгий срок. Так, как тогда, уже больше не получилось: грубая красота его тела, облитого приглушенным светом, взъерошенные черные волосы и аромат — сильный, неописуемый; аппетитный продольный шрам на внутренней стороне его левого бедра; непостижимая мягкость рабочих ладоней, настолько бледных, что даже при задернутых занавесках казалось, будто они светились; и то, как после он ласково прижимал тебя к себе, поглощал, облекал собой подобно теплому одеялу, и ты превратилась в девочку, что разнежилась на солнце.
Сперва ты любила безумно, безоговорочно, безрассудно — и он отвечал такой любовью, как если бы ты оказалась… нет, не просто единственной женщиной, но единственным человеком на Земле. Поначалу вы были равны. Ты знала город, Шадрах не знал; он пришел из подземного мира, овеянный темной экзотикой. Твои осведомленность и утонченность. Его необычность, его рассказы о местах фантастических, невероятных, небывалых. Долгими темными месяцами после того, как рухнуло центральное правительство и готовился разразиться хаос, ты работала за обоих, помогала ему ориентироваться на кишащих людьми вечеринках-соревнованиях.
В конце концов вы сроднились, и ты была не против, потому что никому не под силу выдержать жаркую страсть без отдыха, без утешения домашнего уюта и спокойствия. Тебя раздражало иное — неравенство, мало-помалу закравшееся в ваши отношения. Это было неравенство идолопоклонства: Шадрах овладел городом, сросся с ним и тут же обрел преимущество над тобой, коренной жительницей, никогда не имевшей нужды в особом мастерстве, чтобы заставить Венисс работать на себя.
Вы сроднились. Но мужчина завоевал город. Исподволь его ласки, белозубая улыбка, даже то, как взрывался набухший член в твоем теле, — все обрело характер изощренного почитания. Странным образом, как тебя осенило однажды, когда он решил огорошить возлюбленную букетом и походом в модный ресторан; так вот, непонятным образом, вместо того чтобы сделаться для него реальнее, ты растворилась, перенеслась куда-то неизмеримо выше и в то же время настолько ниже, что, пожелай стать опять настоящей, должна была вырваться на свободу — от его плоти, запаха, слов.
Как быстро, как быстро, ну и летит же время! Неужели такое бывает: однажды очнешься, словно грезила днем, и поймешь: а годы-то пролетели, а ты-то и не заметила?
Окончание запомнилось ярче середины… Его лицо, отвернувшееся к окну, снова сгорбленные плечи, глаза, прикованные к мерцающим городским огням.
— Но я тебя люблю, Николь.
В каждом слоге — напряженная сила, нежная, дразнящая страсть, обещание целовать и там, и там, бесконечно шепча твое имя.
— А я тебя разлюбила. Больше… не могу.
Бесконечные ссоры последних месяцев по самым разным поводам наконец обнажили свою истинную суть.
— Ясно. Понятно.
Голос такой, будто мир под ногами разверзся, оставив его в пустоте. Невысокий из-за длинного плаща и ботинок мужчина побрел к двери; ощутив на плече твою руку, передернулся, отшатнулся и шепотом пробормотал:
— Если выживу, если хочу выжить, понимаешь, мне надо уйти сейчас же, немедленно.
И он ушел, и ты закрыла дверь — и заплакала. Любовь — не выход и никогда не была им.
Потребовалось некоторое время, но наконец ты поняла, что жить без Шадраха… чудесно. Привольно. Спокойно. Ты стала увереннее, познав, что представляешь собой личность самостоятельную, независимую, не имеющую нужды в чужом мире. Тебе хватало работы программистки, общения с кругом близких друзей, хватало своих увлечений. В жизни недоставало лишь одного — той первоначальной любовной встряски.
* * *
Прошло пять лет, и ты всего два раза видела его: однажды по головидению, на заднем плане, во время репортажа о Квине, и мельком на улице, в обеденном перерыве.
Вот и район Канала. Застываешь на границе, дрожа. Сильно поблекшее солнце, точно силой продирающееся сквозь пасмурные небеса, сверкает и блестит на стеклах витрин. Эти тусклые золотистые отблески накладывают на голощиты, на бродячих торговцев и проституток некий ангельский отпечаток. Но остается пронизывающий ветер, и холод, и скверный запах наркотиков и химикатов. Ничего не поделаешь: пора наконец принять решение, которое ты так долго откладывала. Никто тебе не поможет, кроме этого человека. Полицейских нужно подмазывать, да и толку от них, как от козла молока. В лучшем случае подошьют заявление в папку и думать забудут, бросив обычное: «Венисс окружен такими стенами, что ни одна зараза не проскочит. Куда ему деваться? Под землю, что ли? (Насмешливый хохоток.) Погоди, сам найдется».
Вот почему ты ищешь Шадраха Беголема в толпе, уже голодной до развлечений, хотя еще не стемнело. Подобно чудным заморским игрушкам движутся в людском потоке ганеши и сурикаты, какие-то ненастоящие, одновременно безобидные и опасные с виду.
Ты не слишком жаждешь этой встречи, но Беголем — существо привычки, которая тебе слишком хорошо известна. Разумеется, он сидит метрах в двадцати от любимого кафе, свесив ноги с защитной ограды, и наблюдает за тем, как внизу бурлят, вырываясь из щелей в морской стене, красные струи. Вся напрягшись, ты медленно, как на суде, шагаешь вперед. Душа на краю чего-то нового, чего-то губительного. Еще страннее: при одном лишь взгляде на строгую, прямую, непреклонную спину Шадраха, одетого в свои «фирменные» чуть приглушенные пурпурово-серые тона, ты чувствуешь раздвоение, такое же, как в детстве, когда смотрела на Николаса, будто в зеркало, только теперь ты видишь себя в этом человеке.
