Джефф Вандермеер - Подземный Венисс

Словом, исчезло все. Как это возможно? Или хозяин украл то, что не успели вынести воры? В окна твоего сердца стучится нестерпимая печаль. Мир открывается, захлопывается и вновь открывается, а ты застреваешь посередине: не то здесь, не то где-то еще.

Делаешь несколько неуверенных шагов по комнате. И это все, что осталось тут от Николаса? Сенси-коврик отключен, щетинки жесткие, неподвижные — умирают. Но даже приторный запах их разложения перебивает стойкий дух мокрой звериной шерсти. От этого сочетания свербит в носу.

Во всей квартире ни окошка — ни выглянуть наружу, ни сбежать от пустоты. Всякий незаполненный сантиметр беззвучно взывает о молчании. Заходишь в ванную. Находишь в раковине срезанные волоски после бритья, пыль по углам и неизменный умирающий ковер. В полу на кухне тоже волосы, только длинные, черного цвета и жесткие — видимо, звериная шерсть. В застекленных шкафчиках ни стаканов, ни тарелок, ни прочей столовой утвари. Кругом идеальная, безупречная чистота, не то что в остальных комнатах. На ум приходит непрошеная мысль: «Это произошло здесь; вот где это произошло».

Обводишь взглядом гостиную, отметины от кушетки, пустоты на месте исчезнувших голограмм… За дверью белеет какой-то крохотный предмет. Подходишь ближе. Это клочок бумаги, скомканный в шарик, почти укрывшийся за подвернутым углом умирающего ковра.

Поднимаешь, медленно разворачиваешь. Узнаешь почерк брата. В нижнем левом углу на белой бумаге темнеет красно-ржавое пятно, как от засохшей крови. Неровные буквы складываются в слова, слова сбиваются в строки, из строк получается стихотворение. Твои глаза пробегают по странице, и оно оживает.

Сочинение сленг-жокея. Ничего себе, «дитя во мраке». Тебя не трогает это восторженное поклонение. Впрочем, то же самое происходило с Шадрахом, и ты отчасти понимаешь Квина, вознесенного на пьедестал, поскольку сама успела побывать на месте идола. Квин и Николь: две мраморные статуи в аллее. Хотя, конечно, ему досталось больше свободы.

Ты бережно складываешь записку и убираешь в сумочку. Квартире нечего больше тебе предложить. Брата здесь нет. Стихотворение — вот единственный след, который он оставил.

Затворив за собою дверь, ты выходишь на площадку.

В дальнем углу стоит одна из голограмм Николаса в оранжевых, синих и черных тонах — отвлеченный пейзаж, на фоне которого проступают и тают лица людей и сурикатов, то сливаясь и сплавляясь воедино, то вновь разделяясь. Ты замираешь у порога, будто вкопанная. На лестнице очень тихо. Этой штуки раньше здесь не было. Или была? На шее дыбом встают волоски, в сердце колотится неведомый прежде страх. Уже не за брата: за себя.

Перед тобой лежит безлюдный коридор, и за каждой дверью… Кто знает? А вдруг едва ты повернешься спиной, как створки распахнутся, из комнат выскочат звери и бросятся прямо на тебя? Запах шерсти слышится все отчетливее. Как тут светло. Неожиданно ты понимаешь, что предпочла бы самый ненастный осенний вечер на грязной улице этим искусственно успокаивающим лампам. С трудом овладев собой, идешь мимо голограммы (к которой никогда, ни за что не прикоснешься из страха… чего?) и спускаешься по ступеням, вздрагивая от каждого случайного звука. Думаешь найти внизу хозяина гостиницы, но тот ушел. Даже старичок со старухой куда-то запропастились. В вестибюле тихо, пусто, не считая унылых мраморных колонн с трещинами. И только свет опасливо, косо падает из парадной двери. Только пылинки кружатся в воздухе. Только еле-еле доносятся с улицы скучные причитания голограммы. И внезапно до тебя доходит, куда придется пойти, к кому обратиться.

Покидаешь район Толстого; ветер исступленно воет вслед, а звери, попрятавшись в убежищах и широко раскрыв глаза, провожают тебя зловещими взглядами.

Что может сказать скульптура своему ваятелю? Спасибо? Спасибо, что сотворил ее навеки застывшей? Так что нельзя ни шевельнуться, ни увидеть новое отражение в его зрачках. Утратить драгоценную способность развиваться.

Однако ты понимаешь: мужчина, который на твоих глазах десять лет назад в первый раз явился из мрака Подземного Венисса, — единственный, кто может сейчас помочь. Тогда он не спешил выходить. Отчаянно щурился на солнце, прикрывая лицо ладонью, точно готовился отразить удар, а свет все равно сочился между пальцами, словно живая вода, и он так радовался этой незамысловатой мелочи, а больше — своему освобождению. Свет, сочащийся между пальцами.

Ты еще помнишь, как расширились его глаза при виде тебя; как рот, не привыкший смеяться, искривился в ухмылке; как ссутулились плечи и восторженно откинулась голова. (И куда что подевалось? Теперь он сущий аристократ; прямая осанка, легкий учтивый смех, интересный собеседник на вечеринках. Но тогда это был мужлан, возникший из темноты.) Запах земли и руды. Почтительное, нежное прикосновение руки к твоей руке.

От прочих, имевших везение или достаточно связей, чтобы выйти на солнце из тоннеля, он мало чем отличался, но почему-то заставил тебя улыбнуться. Ты не могла оторваться от его глаз и поймала себя на мысли: оказывается, не вкусив настоящего мрака, не оценишь свет. Незнакомец ослепил твои чувства. До сих пор неясно, потеряла ты голову с первого взгляда, в тот же миг, или это его любовь своим сиянием разожгла у тебя в сердце такую страсть.

Шадрах поцеловал сначала розовую родинку на твоей левой руке, потом коснулся губами шеи, а потом уже рта — и это у всех на виду, не успели вы перекинуться парой фраз. Позже, когда он миновал наконец пропускные пункты, вы набросились друг на друга в снятой комнате, которая содрогалась от грохота струй улетающих космических кораблей, и вы не думали ни о чем, кроме сладкой тактильной тайны, заключенной в теле близкого человека, так же как ничего не ведали друг о друге, кроме плоти, и не заботились узнать, не мыслили, не были несколько часов. В сумраке. При свете. Сплетение рук и ног, симфония секса с короткими перерывами на смех и игривые разговоры.