– Пойду будить Гаврилу, – бодро говорит Костылев. – Пора уже. Но поднять Гаврилу не так-то легко, он мычит и лягается. Костылев успевает только стащить с него плед, как входит Лена. Лицо у нее упрямое и решительное.
– Валентина Антоновна на кухне гуся сторожит. Сверкая красотой! – сообщает она, плюхаясь брату в ноги. – А мне там делать нечего! И я… Все равно хочу. Чтобы вы мне ответили, раз и навсегда!
Костылев молчит. Он думает. Он думает, что Лена очень красивая и любит его. И что, кроме нее, у него, пожалуй, никого на свете. Но ей же только двадцать лет, только двадцать! А сегодня по дороге в институт он опять встретил у своего парадного суетливого человечка с очень бледным лицом и впалыми щеками, в одной из которых имеется круглое, как от пули, сквозное отверстие. За последний месяц это уже четвертая встреча, многовато для случайности. Филиал-то они прикрыли, но от Костылева, похоже, так просто не отвяжутся. А ей всего двадцать лет…
– Алексей Петрович, – голос Лены звенит, – так вы, правда, знаете, что я вам хотела – тогда…
– Допустим.
– Ну… и… И что бы вы мне ответили?
Костылев опять идет к окну. Там все падает и падает тяжелый, мокрый снег. У дома напротив, рядом с фонарем, неподвижно стоит тщедушный человечек. Он весь засыпан снегом, на шапке сугроб. Задрав голову, он смотрит на окна Костылева. Лица, конечно, не разглядеть, но сомнений никаких нет: у этого человека впалые щеки, в одной из которых – дыра. Отсюда и кличка – Дырявый.
Лене, разумеется, надо ответить шуткой – мол, черного и белого покупать пока не стоит. Тем более, что ты еще не выросла, а когда вырастешь, все может измениться. Вот, скажем, Гриша, он… И вообще Войк наверняка сожгла гуся. Но – «да будет слово ваше «да, да», «нет, нет»…
И вздохнув, Костылев отвечает:
– Да.
Что бы там ни болтал Кепкер – кота звали Барбарисом, а вовсе не Васькой, и всякие Кепкеровы инсинуации, будто кот на Ваську сразу подбегал, а на Барбариса только щурился и дергал усами, все это чепуха и не его, Кепкера, дело. Потому что каждое существо, будь то кот или человек, или даже неодушевленная вещь, должно называться так, как зовет его хозяин, а хозяином Барбариса, безусловно, являлся Нил.
Что же касается самого Кепкера, то, как бы ни величал он сам себя, а рано или поздно хозяин позовет его и напомнит, кто он и как должен называться. И станет тогда наш Кепкер из Бориса Михайловича – Борухом Мордуховичем, и никакие увертки ему не помогут, пусть обзывает, сколько хочет, чужого кота Васькой, чтобы лишний раз не произнести «Багбагис».
Вот и Нил, кстати сказать, стал же в конце концов ПЕТРОМ ГЕРАСИМОВИЧЕМ НИЛОВЫМ 1906–1973. То же ожидает и Кепкера, сколько бы ни крутился. А раньше, когда Петр Герасимович был еще Нилом, называли его также алкоголиком или алкашом, или, еще лучше, – пьяницей. Если же Кепкер, со свойственным ему самомнением и нахальством, говорил Нилу, будто тот нетрезв, Нил обижался и всегда поправлял, что не «нетгезв», а только выпивши, и, конечно, напоминал Кепкеру, что чья бы корова мычала, а его бы, гражданина Кепкера, лучше помалкивала, потому что известно, кто он такой, этот Кепкер. Но Кепкера подобными словами тоже не возьмешь, и не это слыхивал.
Жил Петр Герасимович (тогда еще – Нил) в небольшом хилом доме красного кирпича в переулке неподалеку от чинной и строгой улицы Воинова и загадочной и опасной улицы Каляева{152}. Впрочем, насчет того, будто она опасная, факт тоже не вполне проверенный, и возможно, для Кепкера она и опасна, для нас же с вами – мать родная.
Нил ни ту, ни другую улицу не любил, и матерью не считал, хоть водятся и там пивные ларьки{153}. У него был свой любимый магазин, где продавать начинают не в одиннадцать, а без десяти{154}. Адреса этого магазина мы называть здесь не будем, чтобы не наделать неприятностей хорошим людям – и тем, что за прилавком, и тем, кто ждет на улице.
Как, в сущности, мало знаем мы о тех, с кем много лет прожили бок о бок! Взять хоть Нила – почти три года прошло с того серенького осеннего дня, как стал он ПЕТРОМ ГЕРАСИМОВИЧЕМ НИЛОВЫМ 1906–1973, с каждым годом уходит он, проваливается в бездонное прошлое, как раскинувший крестом руки человечек-парашютист, снятый кинокамерой с самолета во время затяжного прыжка. Летит, тает прямо на глазах темный крестик с раскинутыми руками без лица, и только туда, только в одну сторону может он лететь, а уж назад – ни за что.
И если сегодня попытаться представить себе, как выглядел Нил, то всего и вспомним неуклюжую, широкую и коротенькую фигуру, разлапистое лицо с толстым круглым носом и всегда красными щечками, волосы, торчащие так, будто кто-то долго и неумело кромсал их садовыми ножницами, и маленькие, глубоко сидящие медвежьи глазки. А вот какого они цвета были – уже не вспомнить. Кепкеру тут верить не стоит, он, хоть и был больше двадцати лет соседом Нила по квартире, а все равно соврет – недорого возьмет. Имеет же он наглость утверждать, что Нил похож был на татарина, в то время как Петр Герасимович не больше походил на татарина, чем сам Кепкер, а тот уж известно, на кого похож…
Итак, маленький, широкий, неуклюжий. А дальше что? Например, как одевался? Не запомнилось. Вроде было это что-то серое, неприметное, какие-то рубашки с глухо застегнутыми воротниками, выцветшие, непонятного цвета пиджаки, штаны без складок. Где он это все брал? Было ли оно когда-нибудь новым? Висел ли в шкафу, в его комнате, выходной костюм? Наверное, висел – ведь в чем-то похоронили его, не в грязных же обносках!
Работал Нил на разных работах – и слесарем, и грузчиком, и носильщиком на Витебском вокзале. Даже пенсию какую-то заработал, на нее и жил последние годы, и не такая уж маленькая была эта пенсия, вполне хватало выпить, на что бы там ни намекал этот Кепкер. Сам он, видимо, считает, что можно заработать все деньги на свете, а, заработав, взять с собой в гроб, о котором ему уже совсем не вредно иногда подумать, ввиду преклонного возраста.
А Петр Герасимович денег не копил, тратил в первые же дни после пенсии все до копейки, а потом уж существовал на то, что брал у Кепкера в долг. Мог бы, конечно, Нил и подработать, если бы захотел, соседи по лестнице вечно приглашали: то кран починить, то водогрей, то замок открыть, когда ключ в квартире захлопнут. Нил умел чинить краны и открывать замки не лучше нас с вами, однако почему-то считается, что, если человек ходит в старом пиджаке, небритый и к тому же в нетрезвом виде, так его сам бог велел приглашать для починки водопровода.
Денег за свою работу Нил никогда не брал. Из принципа. И поэтому никто его не ругал, если из крана после ремонта начинала фонтаном хлестать вода во все стороны, а открытый с помощью топора замок приходилось назавтра менять на новый.
