— Фарт еще немаловажен, — зевнув, сказал Кудлатый.
— О фарте потом. Я, например, что понимаю? Что я не ровня всякому там Ротшильду или главному кадету Милюкову. Но почему не ровня? Потому что силы такой не набрал. Не чувствую в себе. Даже представить не могу, что вхожу и "наган" ко лбу им приставляю, как вот этому… Теплицкому, да. Но во всем другом… Общество людское устроено наподобие египетской пирамиды. Самая сила — наверху. Чуть даст слабину, и нет ее. Вот как с Николашкой нашим. А большевики, даром, что за равенство, сами-то где? Да-а.
Фрол повернулся, подпер щеку кулаком.
— Но это в мировом и общественном масштабе. А в местном? Среди таких же людей? Скажем, обычных? И понял я, еще на пересылке, аккурат в девятнадцатом году, что важно только одно: хорошо тебе или плохо, сильный ты или слабый, есть власть над тобой или нет. Потому что сила — она ни от кого не зависит. Вот собрал я вас. Мы зависим от кого-то? Нет. От нас зависят. Нас боятся. Мы, что хошь, то и берем. Ни на кого не смотрим. Свою жизнь, раздольную, сытую, с бабами под боком, сами себе добываем. А другие, если не могут — тьфу, пыль шконочная, и не должно им быть ни равенства, ни снисхождения, потому как из милости нашей и живут.
— Бабу бы сейчас, это да, — подал голос Шкраб.
Долговязый, угрюмый, в круглых очках, он был из гимназических учителей, школьных работников, на новый манер. Так прозвище и прилепилось…"
Виктор зазяб и, мстительно подвесив монолог Фрола на паузу (а нефиг сниться!), сначала оделся потеплее, а затем по нужде выбрался из дома в пересменку день-вечер. Ветер обтряхивал верхушки деревьев, небо хмурилось, квадратики соседских окон светились электричеством. Он едва не навернулся на обледеневшей доске перед туалетом, но пронесло, съехал туфлей на твердое, а так замечательный бы вышел кульбит. С хрустом! Хр-ря-я! И не поссать, извините, не уползти восвояси.
Скотство, конечно, подумалось ему. Все у нас так, через… Стоп, а кто виноват? Мой двор, моя доска. Значит, не у нас, а у меня все через задницу. Себе в тыковку стучать надо. Хотя писателю в тыковку нельзя, она у него нежная.
А погода, конечно, она всегда и во всем. Ну, и Господь Бог, ему отдуваться, мог же отвести, а не отвел. Хотя как раз отвел.
Вот если бы хр-ря-я! И трусы — в лоскутья!
Возвращаясь, Виктор попытался отбить коварный ледок, но туфли были мягкие. Еще ветер, зараза, захолодил, заползая куда не надо, дохнул в затылок. В общем, не судьба. Состоялось тактическое отступление, которое когда-нибудь… когда потеплеет… обернется… ну, вы понимаете, там судьбы мира, а здесь какая-то доска!
Набрав дров в пристройке, Виктор занес их в дом.
Поленница исхудала до двух рядов. До лета, пожалуй, ее хватит, а дальше придется заказывать, кубометра три, вряд ли меньше. Еще сколько-то возьмут. Цены как на дрожжах. Как бы не в два раза против прошлогоднего заломили.
Он растопил печь, перелил воду из ведра в кастрюлю, поставил ближе к горнилу. На одной из полок нашел пачку соды и принялся оттирать ей подгоревший чайник. Сода чернела, впитывая сажу, от однообразных, с нажимом, движений через какое-то время заныли ладонь и пальцы.
Дом покряхтывал, полнился раздражающими шорохами и осторожными стукотками. Виктор назло ему включил радио. Сквозь шумы помех пробился женский голос и объявил выпуск новостей. Новый кредит МВФ… бои в Грозном и под Гудермесом… забастовки шахтеров и учителей… мэр Лужков заявил… председатель Правительства Черномырдин встретился и обсудил… резонансное убийство произошло на окраине Москвы… предвыборная кампания грозит обернуться "войной" компроматов…
Виктор сжал губы.
Ничего. Это ненадолго. Это разруха в головах, но она утрясется, кончится, хлебнули уже по полной. Может, конечно, и еще хлебнем. Только было такое в нашей истории не один раз. Бунты, смуты, революции, восстания. Войны. И всегда переламывали, возрождались, становились сильнее. Почему? Потому что свет видели. Свет нужен, свет. Нельзя, стоя в дерьме, смотреть вниз, только вверх. Иначе и не выбраться будет.
А свет, он в душах. В коллективной душе.
И питают его, в сущности, простые вещи, понятные истины. Честность, справедливость, милосердие. Общность. Мир. Все распалось с "меченым", и наш доморощенный, от кооперативов да видеосалонов, равняющийся на Запад капитализм заменил этот свет золотым блеском. Увы, ни честность, ни справедливость, ни милосердие монетизировать нельзя. Забыть — можно, мозги всем изгадить — можно. Демократия! Либерализм! Свобода предпринимательства! Жри! Сри! Убивай! Как там в прошлом году сказал Чубайс? Сдохнет тридцать-сорок миллионов, значит, не вписались в рынок…
Он, дурак, еще клял человеконенавистническую политику Союза! Люди-винтики, люди-лозунги. А западный мир оказался не в пример зубастей. Хищник, с комфортом устроившийся на костях инков, майя, индейцев, индусов, ирландцев, африканцев. Буров, черт возьми!
Знал бы, осознавал бы, соломки б постелил.
Закипела вода. По радио запел Лещенко. Виктор вымыл посуду, вынес помойное ведро к яме у туалета, в этот раз с осторожностью, у грядок пройдя мимо доски. Подумал, хорошо бы купить молока. Магазин вроде еще должен…
— Виктор Па-алыч!
Пьяный, улыбающийся Елоха на нетвердых ногах шагнул к нему от калитки.
Он был в жутком, отвратительно-животном состоянии, когда человек уже не контролирует ни слова, ни поступки. К грязной, растрепанной одежде прилипли конфетные фантики, брюки до колен влажно темнели — то ли в канаву какую по автопилоту его занесло, то ли на колонке плеснул себе на ноги.
— Чего тебе? — спросил Виктор.
— А ты гад, га-ад!
Глаза у перебравшего Елохи страшно косили.
— Почему?
— Сп-паиваешь меня.
Правнук начальника Боголюбского угрозыска, кивнув самому себе, плюхнулся на лавку, вкопанную перед крыльцом. Качнулся, охлопал одежду в поисках сигарет, содрал фантик и огорченно скривил губы. Несколько секунд глаза его смотрели в разные точки на земле.
— Сука ты, в конце концов! — сказал он, подняв голову.
Виктор поставил ногу на ступеньку.
— Иди спать, Дима.
— Закурить не дашь?
— Не курю.
— Ну да, — Елоха поник.
Виктор подождал, затем, смягчив тон, сказал:
— Домой иди, ждут же, наверное.
— Такого? — развел руки Елоха.
Тело не ожидало, видимо, энтузиазма от плечевого пояса и хлопнулось с лавки вниз. Несколько секунд Елоха не шевелился, затем завозился, перевалился набок.
Виктор расслышал смех.
— Самому смешно, — сказал он.
— А я вот возьму, — произнес Елоха от земли, — и тебя-то и подожгу!
— Посадят, Дим.
