— Что ж ты, сучонок… — произнес он.
И неожиданно оказался сидящим на кровати, намертво прижимая одеяло. "Наган" уперся Виктору в подбородок.
— Шлепнуть бы тебя, — шевельнул губами Фрол. — Знаешь, как оно бывает? Кровоизлияние. Почернеешь рожей, и все.
— Думаешь, твоя правда? — выдавил Виктор.
— А ты не думай. Моя. Вся моя. Жизнь всегда и везде устроена одинаково. Есть рабы, есть господа. За какими бы красивыми словами это не прятали, люди из века в век будут делиться на эти две категории.
— А ты, значит, из господ?
Фрол усмехнулся.
Пустые глаза его оборотились к окну, он слегка повел плечами.
— Я из третьих. Из вольных людей. Которые выше. Я определяю, кому жить и умереть, господину, рабу, каждому, до кого доберусь. Я — революция! Ее священный огонь! Стихия, пожирающая людские души!
— Ты своим после Теплицкого совсем другое пел, — сказал Виктор.
— Так рабы. Не поймут. Шкраб разве только. Но он от баб на голову больной. Ему главное бабу, значит, разложить…
На этих словах Виктор предпринял попытку вырваться из одеяла, но Фрол предусмотрительно навалился, упираясь в половицы каблуками, задышал в лицо:
— Ты запомни, сука, нет у тебя власти надо мной. А у меня есть. Потому что ты тоже раб.
— Чего же? — просипел Виктор.
— Своей лжи. Фантазий. Дешевого идеализма! Что твой Семен, что ты сам — чего добиваетесь-то? Равенства? Справедливости? Так не было их никогда. И не будет. Жить надо не идеалами, а желаниями, выгодой, силой своей.
— Короткая жизнь получится.
— Это как посмотреть. Зубастый зверь иной раз дольше охотника по свету бродит. Над ним, может, и Бога нет.
— Это точно.
— Заткнись!
Ствол "нагана" пробороздил кожу через всю щеку.
Несколько секунд Виктор ждал выстрела. Фрол смотрел в его лицо пустыми, равнодушными глазами, но почему-то медлил.
— Нет, — сказал он, скривившись. — В другой раз.
Серый зыбкий кисель, заполнивший комнату, приобрел красноватый оттенок, из окна протянулся и полукругом лег на бревенчатую стену отсвет зари.
— Не пора тебе? — просипел Виктор.
— Раньше времени не уйду, — сказал Фрол. — Не нечистая сила.
Но все же поднялся, похлопав по одеялу рукой, словно отговаривая Виктора от ненужного и опасного подвига. Каблук сапога стукнул о порог.
— Я вернусь, — пообещал Фрол, на мгновение застыв у косяка.
— Буду ждать, — сказал Виктор.
— Ну-ну.
Невысокая фигура качнулась и пропала в большой комнате. Солнца стало больше. Послышался шаг, другой. Затем стало тихо.
Виктор вздрогнул и открыл глаза.
Сон? Или не сон? Он полежал, представляя, как Фрол сейчас торопливо проламывается в другую реальность, по снегу, по утру, злобно вжимая шею. В буквы, в главы, к неминуемой смерти. Уж смерть-то будет, не сомневайтесь.
Старый будильник на тумбочке подгонял стрелки к шести часам. На оконной измороси рубиново переливался стылый солнечный свет.
Виктор откинул одеяло, чувствуя, как холодом схватывает лодыжки.
— Эй, — произнес он в пустоту дома.
Где-то у печи треснула половица. Еще скажите, дом с хозяином не здоровается! Здоровается, в полный рост.
— Фрол…
Смешно, подумалось, сорок девять лет, материалист, ни в чертей, ни в призраков, а тут вдруг в персонажа своего верю. Бред, конечно. Переутомление. Не поел вчера ничего путного. Но ярко, надо признать, ярко и достоверно.
Патрончик еще вчера на подоконнике, помним-помним.
Может, того вы, Виктор Павлович? С Потапыча, с правды-матки… А Ленин-то живее всех живых. Вот где заковыка советского времени, атеизм и одновременная вера в загробный мир. И всем приходилось верить.
Ну-ка, ну-ка, собраться.
Виктор спустил ноги и замер. На пороге темнел след. Жирный, сапожный, большой. Сердце оборвалось. Значит, не показалось. Не сон. А что тогда? Не материализация же чувственных идей, как у Захарова в "Формуле любви". Что он такого чувственного навоображал? Ничего. Фрол, сука, вообще субъект самостоятельный.
А сердечко шалит. И во рту сухо.
И если сейчас Фрол выйдет из-за стены, он точно скопытится.
Виктор постоял, не решаясь шагнуть в большую комнату. Даже выглянуть отчего-то было боязно. Сон, все сон. Ну не сидит же, в самом деле, эта тварь за столом! А если сидит? А если тихонько водочку кушает?
— А вот и я, — погнал себя голосом Виктор.
Шагнул. Разожмурился. Комната была пуста и холодна. Сбитый половик, миска на столе, кофта повисла на спинке стула. В углу, у печного бока, правда, темнело нечто жуткое, бесформенное, в наплывах серой глины, при рассмотрении оказавшееся тапками, так и не пережившими бурный вечерний вояж.
Следы от них, протянувшиеся от входных дверей, были такими же большими и оплывшими, как и след на пороге.
И отлегло. О! До ватности в коленях и потемнения в глазах. Отлегло! Ох, граждане, вот оно что. Не Фрол. Витька-дурак сам вчера оставил! Сам! Еще голова сработала — мол, нечего делать таким тапкам в спальне.
С минуту или две Виктор хохотал на диване. Утирал слезы, бегущие из глаз, кусал ладонь, но хохот рвался наружу, не совсем, уж ясно, здоровый хохот.
Вот же накрутил себя, ух-ха-ха! Просто ух… просто ха-ха… Ладно бы Елоху боялся, пьяный, не пьяный, а собирался поджечь… Но Фрола, ха-ха…
Смех вылез икотой.
Кое-как Виктор погасил ее водой, выхлебал две кружки, согнувшись в букву "г". Помогло. Одевшись потеплее, он вышел в холодный, озаренный рассветом мир с колкой от измороси, седой травой и дошагал до бани. Чиркнул макушкой по низкой притолоке, забрался в темноту, чуть пахнущую вениками, поморгал, привыкая к скудному свету из окошка. Смутно желтели полок и лавки, темнела печь с баком для горячей воды. Бак для холодной воды нашелся наощупь, из нержавеющего нутра пальцы ухватили лишь несколько ломких листьев. Значит, ведер десять и туда, и туда.
С полчаса он таскал воду двумя ведрами. Крутил ручку, звенел цепью, выбирая воду из колодца, переливал и нес в баню. Вспотел. Баки, казалось, проливались в ничто, пощупаешь ладонью — и половины еще нет.
Солнце не грело, вставало опухшее, красное, как с бодуна. Выкатилось до половины над верхушками далекого леса на горизонте да так и застыло.
У соседей уже ходила между грядками женская фигура в ночнушке. Как привидение. Что она там высматривала, Виктор так и не понял. Рыжий котяра забрался на штакетины, посмотрел желтыми глазами и, тяжело спрыгнув, скрылся в кустах за дорогой. Лешка Пахомов завел свой трактор — звук по утру разносился далеко, чисто. Тыры-рыры-ры. Где-то запоздало прокричал петух. По башке б ему.
