— Одна травма, один сорванный день тренировок — и я вам шею сверну.
Волчек протянул Зельдеку руку.
Он маленький! В это невозможно поверить было, и Хипперштейн, идя к столику, даже попытался представить себе, что у него перед глазами оптическая иллюзия, но лицо было — знаменитое лицо Железного Уолта Скиннера, а что к этому лицу прилагается тельце, едва достающее ему, Хипперштейну, до плеча, невозможно было по фотографиям увидеть, — а между тем! Хипперштейну вдруг, именно в этот момент, стало страшно; черт знает что, подумал, какое-то шоу лилипутов вокруг меня, ведь то же кафе и чуть ли не тот же столик — и позавчера была та бледная немочь с каменным лицом, а теперь такая же бледная немочь сегодня. Последние два дня бегал по квартире, прокручивал третий, четвертый, шестой, двадцать первый раз запись разговора с Гаманаевой, смотрел на кукольное личико, увеличенное стационарным экраном, выключал и включал комм опять и лихорадочно решался, решался, решался. Когда решился, вдруг почувствовал такой бешеный драйв, что с одной попытки продрался по комму к Скиннеру — не выключая экрана, яростно, через всех секретарш и прочих приживалок — «Сообщите, что вам угодно, и я передам это генералу Скиннеру!» — «С удовольствием, и потом вы проведете жизнь в рамках программы по защите свидетелей, вы готовы, мисс?» И во время разговора — да какого разговора, десять слов плюс о месте договориться — Скиннер не пикнул, не переспросил и не заикнулся ни о чем — что-то, видимо, увидел в лице у собеседника такое… Не располагающее к беседе по комму. И вот сидит Скиннер, одним столиком левее, чем Хипперштейн сидел с Гаманаевой, крутит в руках пиалушку, смотрит на вход.
Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: «Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне». Скиннер прочел молча — тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые, музыкальные пальцы, — побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и в подробности не вдаваться — и без того много сил уходило на побочные действия — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, — и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн почувствовал мучительную, острую и слезливую жалость к себе. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком — маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей, и клянутся, что делают это по-настоящему, — но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти — гадость, а ты сам, ты лично — гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни предоставился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни — и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат — не подделка, потому что тогда на твоей совести… — о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже — и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам… Но ты сидишь здесь — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно… Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:
— Сатаней Гаманаева.
Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко.
— Да?
Он не растерялся. Ты ожидал, что он растеряется? Ты ожидал. И теперь ты растерялся — и неловко, стыдно заспешил:
— Это ваши люди приходили к ней той ночью, Уолт. Я в этом не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что десять лет спустя это ваши люди для острастки прочим молодым и рьяным полицейским убрали Кшисю Лунь. Трудное дело, а? — найти полицейскую-педоморфа, да еще и готовую на такие дела, а? Следующий шанс выпадет не скоро, Да и тогда призрак Кшиси будет заставлять девочек отказываться раз за разом, а? И никто не будет вам мешать, а?
Господи, да что ты делаешь, идиот! У тебя же трясутся губы, и перестань немедленно акать, и ты сам ни на секунду не веришь ни единому своему слову, утром еще… а теперь… И хотя бы перестань акать!
Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал:
— Знаете, Гэри, — мы же по имени, да? — знаете, Гэри, последнее время у меня стало возникать четкое чувство, что эпоха порнографии прошла. Вы, как журналист, всю жизнь пишущий о порнографии во всех ее проявлениях, и я, как человек, всю жизнь занятый борьбой с нелегальной порнографией во всех ее проявлениях, — мы не можем не почувствовать это первыми, и мы чувствуем, — вы же чувствуете, Гэри? Я чувствую очень остро. Золотой век сейчас, и он даже не на изломе, а где-то за изломом, он уже рассыпается, пуффф! Дело не только в том, что рынок забит, мы это знаем, и вы, и я, но у меня другое чувство, гораздо более важное, — у меня чувство, Гэри, что сознание забито. Понимаете, перенасыщено удовольствием. «Белый кролик», вы знаете, о чем речь, да? — так вот, у меня чувство, что скоро не только у тех, кто в индустрии самой, не только у в а с, Гэри, но и у невинных зрителей начнут появляться «белые кролики». Порнографии некуда идти, Гэри. Пять тысяч лет славной истории — и вот итог: несварение от переедания. Понимаете, да, Гэри? Некуда дальше, некуда. Конец эпохи — такое у меня чувство, конец эпохи порнографии. Золотого века. Помпеи в миг начала извержения — блеск, красота и роскошь и надо всем, в стремительно чернеющем небе, — смерть. Что-то придет на смену порнографии, как порнография пришла на смену наркотикам, Гэри. Я не знаю пока что. Все эти ванильные судороги сейчас, попытки обойти Код, разнообразить продукцию — мерзость и стыд, Гэри, ничего не будет, потому что никому не нужно уже. Чилли — нечего добавить. Ну нечего, придумай что угодно — все есть. У нас с вами не хватит воображения даже, поверьте, а мы такие рапорты получаем… Некуда плыть, Гэри. И даже в сторону снаффа — и я скажу вам это по большому секрету, как человеку знающему, Гэри, — некуда плыть в сторону снаффа, ни реального, ни поддельного. Потому что не важно же — реальный, поддельный, важно что — даже приличный человек, который захотел, приличный человек, как, например — только например, Гэри, — как, например, вы — может пойти и заказать… И даже не верить, знаете, что настоящее, мозг отказывается верить, ответственность нести отказывается за свой заказ и его исполнение, — но человек может раз за разом заказывать… если хочет. Расскажите мне, чего вы хотите, Гэри. Вы мне дороги, мы оба — реликты нашей прекрасной эпохи. Я готов сделать для вас что-нибудь.
