Эй, ты слышишь? Мне нечего бояться тебя, потому что я иду договариваться, а не убивать. Понимаешь: договариваться. Мы сумеем найти общий язык, мы постараемся. Сейчас в этом мире нет никого ближе нас с тобой и поэтому нам просто необходимо договориться. А теперь отпусти мои ноги, верни им силу, чтобы я мог прийти к тебе.
Кем и чем бы это существо ни было, Ким сейчас остро чувствовал его страх. Но сознание чужого страха не веселило. Снова и снова пытался он внушить «тому» свое спокойствие, свою уверенность.
Ким не замечал, что говорит уже не мысленно, а вслух, во весь голос. И словно дошли его слова до того, кто прятался там, впереди, на склоне горы. Ноги вновь слушались Кима, он мог двигаться дальше. Еще несколько раз они слабели, прежде чем Ким добрался до последних домов города, и, чувствуя это, он останавливался, придерживаясь за забор, и мысленно, и вслух уговаривал «того» не противиться, дать идти, а когда слабость проходила, опять брел и брел вперед.
Таисья Пьянкова
Глухая падь
«Самый ценный на земле клад в руках человека зарыт. В нем и радость бытия и дух здоровья, и великое чудо необходимости своей. Ежели человек тароват, ежели он сполна владеет этим кладом, нет им обоим веку. Не в том ли и состоит полное чудо жизни…»
Так, бывало, рассуждал дед Урман, когда при нем заводили односельцы разговор о земляном дедушке, который нет-нет да и объявлялся якобы в тайге. Появлялся дедок в основном для того, чтобы урезонить своим озорством не в меру жадного охотника. Но случалось изредка и такое, что подкидывал он талану тому, чьей сердечной доброты сторонилась глупая земная удача.
Да-а. Хорош сказ, да не про нас.
Однако же на пустом месте и пузырь не вскочит. Бывалые охотники уверяли еще в пацанах прадеда моего, что знавали они, как случалась от земляного дедушки награда и посущественней. Когда раздабривался он, так наводил достойного человека на такой клад, об котором теперь и в сказках не сказывается.
Многим желалось бы хоть одним глазом глянуть на таежного чудодея. Особенно, конечно, ребятне.
Ежели походить-поспрашивать по глухим селениям, так и нынче, наверняка, можно отыскать такого человека, который подтвердил бы, что на случай такой имелась даже песенка-призывалка. Когда желание увидеть чудотворца становилось навязчивым, некоторые, сглупа-то, пользовались ею.
Была она, похоже, такой:
Дедушка земляной,
появись за сосной,
улыбнись, подморгни,
за собой помани
не в болото,
не в урман,
не на море-океан —
на восход, на закат,
на богатый клад…
А, может, и не такой. Не доступно человеку в полной достоверности сохранить память о былом. Но все-таки. Все-таки перепало запасу и нашему Власу.
Я понимаю, что стародавнее это былье надо было толковать так: намеренно, по наитию ли тот загадочный старичок появился на пути таежного человека, а только выскакивал он прямо из-под земли все больше перед желальщиком легкой наживы. Выскакивал этаким озорником и принимался морочить жадную душу — манить ее за собою в самые непролазные дебри. И удавалось ему уводить лакомца порою туда, где по сей день жаба ворону родня, а мухомор взрастает выше малинового куста…
Однако же никакого непоправимого зла в чудачестве стариковом не было. Проплутает, случалось, горе-лакомец по ветровалам да по болотистым низинам сколь ему выпадет, а там, глядишь, и выбрался на верную дорогу. В деревню воротился… не солоно хлебавши.
Молву о земляном дедушке не вот тебе сорока из-под хвоста уронила на язык полоротому, и не Сиверко патлатый надул ее, забавы ради, в ухо пустомелево. Разгорелась она, разыскрилась от живого, докладывали, случая.
Жила-была, ровно в сказке, в одной из таежных деревень крепкая да ладная деваха — Наталья Мохова. При переселении к нам в Сибирь бог ведает с каких там расейских земель, потеряла Наталья дорогою и отца-батюшку родимого и кровную заступницу мать. От кобылки будто бы от упряжной перекинулась на них на обоих злая болячка.
Похоронила Наталья слезных своих покровителей на таежной еланке и не захотела уезжать далеко от заветных могил. В первой же по дороге деревне и осталась она жить.
Зазвал к себе Наталью на долгий постой тот самый дед Урман, об котором в самом начале нашего сказа речь зашла.
Сам дед, Урман, можно уверить, и не жил в халупенке своей. Не зря, видно, люди говорили, что его тайга родила. Летовал он и зимовал бог знает по каким углам непроходимых наших глушняков. Опекал он там заботой своею борты и кузовья пчелиных семей, которые приносили старому вполне даже сносное житье.
Не успела Наталья в хатенке бортника Урмана путем еще печку выбелить да повымести из углов дохлую мухоту, как закружились, завстряхивали чубами вкруг нее великим хороводом деревенские неженатики.
Оно понятно. На их месте и генерал бы усами задергал: Наталья оказалась невестою, только из-под руки глянуть! Ох, кабы она да на грядочке огурчиком выросла, хозяйка б ее, несомненно, на подоконничек бы положила — на семена вызревать. Да только вот первой же свахе-зазывахе эта невеста дала полный от ворот поворот.
— Есть у меня жених, — сказала она просто. — Когда батюшка с матушкой сюда меня повезли — надеялись оторвать от него. А когда к ним смерть вплотную подступила, они душою-то помягчали — благословили. Я ведь до своего Назара уже и весточку отправила. Так что извиняйте меня, сватушки, на неугодном слове…
Да господи! Да чего уж тут. Кого тут извинять? Спасибо и на том, что правду сказала.
Когда же бабенки узнали, что Наталья задумала к завтрашнему утру пельмени лепить, то еще и черти в кулачки не бились, а уж они повысыпали на первозимок: смотреть-судить, какой-такой раскрасавец писаный пожалует до этакой завидной невесты? Кто тот счастливый человек, который достоин Натальиной пригожести да светлой ее души?
Следом за бабами и мужики потянулись, и ребятня повысыпала.
И вот, когда в утреннем еще дымоватом просторе залился безудержным весельем поддужный колоколец, селяне заторопились разулыбаться встречь размашистому бегу ретивых коней.
Было чему тут улыбнуться и помимо гривастой тройки.
Ямщичок сидел на облучке таким ли бравым гусаром, словно под ним были вовсе и не козлы, а играл нетерпением породистый жеребчик. А уж сколь был тот «гусар» востроглаз да чернобров, сколь искусно окаянный пощелкивал кнутиком!
Загляделась на него деревня! Напрочь выпало изо всех умов, на кого смотрелыщики собрались тут попялиться. Хватились, когда сани уже мимо пролетели.
