Наконец Таркингтон замолчал. Он вернул папку в дипломат, захлопнул его, поставил между ног и весело посмотрел на Мандерсов, будто хороший студент, блестяще справившийся с полученным заданием.
Ирв лежал, ощущая колоссальную слабость. Он чувствовал на себе взгляд Таркингтона и особо не возражал, но Норма тоже смотрела на него, озабоченно и вопросительно.
Я тебя умоляю, ‘одственники в ста‘ой ст‘ане? – подумал Ирв. Давний штамп, даже забавный, но почему-то смеяться совсем не хотелось. Когда они перестают считаться твоими родственниками? Став четвероюродными? Шести? Восьми? Христос в люльке. А если мы не пойдем на поводу у этого самодовольного ублюдка, и они отправят их в Сибирь, что мне тогда делать? Послать им открытку с объяснением, что они работают на соляных копях, потому что я подвез маленькую кнопку и ее отца, голосовавших на дороге в Гастингс-Глен? Христос в люльке.
Доктор Хоффриц, которому скоро исполнялось восемьдесят лет, медленно вышел из дальней спальни, приглаживая седые волосы узловатой рукой. Радуясь возможности вырваться из не самых приятных воспоминаний, Ирв и Норма повернулись к нему.
– Она в сознании. – Доктор Хоффриц пожал плечами. – Не в очень хорошем состоянии, ваша маленькая беспризорница, но угрозы жизни нет. У нее воспалилась царапина на руке и еще одна на спине. По ее словам, она получила их, пролезая под колючей проволокой, когда убегала от погнавшейся за ней «злобной свиньи».
Хоффриц со вздохом сел за кухонный стол, достал пачку «Кэмел», закурил. Он курил всю жизнь и иногда говорил своим коллегам, что министр здравоохранения может пойти к черту.
– Хочешь поесть, Карл? – спросила Норма.
Хоффриц посмотрел на их тарелки.
– Нет… а если бы и захотел, ничего нового тебе готовить бы не пришлось, – сухо ответил он.
– Долго ей оставаться в постели? – спросил Ирв.
– Надо бы отвезти ее в Олбани. – На столе стояла мисочка с оливками, и Хоффриц взял несколько штук. – Для наблюдения. У нее температура сто один градус[36]. Это от воспаления. Я оставлю вам пенициллин и мазь с антибиотиком. По большей части ей нужны еда, питье и отдых. У нее истощение. Обезвоживание. – Он кинул оливку в рот. – Ты поступила правильно, дав ей куриный бульон, Норма. Все остальное она бы выдала назад, будь уверена. Сегодня и завтра ей нельзя ничего, кроме прозрачных жидкостей. Мясной бульон, куриный, много воды. И побольше джина, это лучшая из прозрачных жидкостей. – Он усмехнулся старой шутке, которую Ирв и Норма слышали десятки раз, и отправил в рот еще одну оливку. – Я должен сообщить в полицию, знаете ли.
– Нет, – ответили Ирв и Норма хором и переглянулись, настолько изумленные, что доктор Хоффриц снова усмехнулся.
– У нее проблемы, верно?
Ирв замялся. Открыл рот, снова закрыл.
– Это имеет отношение к той истории, которая случилась с вами в прошлом году?
На этот раз рот открыла Норма, но Ирв опередил ее.
– Я думал, ты должен сообщать в полицию только об огнестрельных ранениях, Карл.
– По закону, по закону, – нетерпеливо ответил Хоффриц и затушил окурок. – Но ты знаешь, Ирв, что у закона есть дух, не только буква. Здесь маленькая девочка, и ты говоришь, что ее зовут Роберта Маккоули, а я верю в это не больше, чем в борова, который срет долларовыми купюрами. Она говорит, что поцарапала спину, пролезая под колючей проволокой, а я думаю, что это странно – пролезать под колючей проволокой по пути к родственникам, даже с учетом того, что бензин нынче так дорог. Она говорит, что ничего не помнит о последней неделе, и в это я верю. Кто она, Ирв?
Норма испуганно смотрела на мужа. Ирв откинулся назад на стуле и поднял взгляд на доктора Хоффрица.
– Да, – наконец кивнул он, – она имеет непосредственное отношение к той истории, что произошла с нами в прошлом году. Поэтому я и вызвал тебя, Карл. Ты сталкивался с проблемами и здесь, и за океаном. Ты знаешь, что такое проблемы. И знаешь, что законы иной раз хороши в той степени, в какой хороши люди, следящие за их исполнением. Вот что я хочу сказать: если ты сообщишь об этой девочке, проблемы возникнут у многих людей, которые этого не заслуживают. У Нормы, у меня, у наших родственников… и у нее. И, думаю, это все, что я могу тебе сказать. Мы знаем друг друга двадцать пять лет. И тебе самому решать, как поступить.
– А если я буду держать рот на замке, – Хоффриц зажег новую сигарету, – что собираешься делать ты?
Ирв посмотрел на Норму, их взгляды встретились. Мгновение спустя она едва заметно тряхнула головой и уставилась в тарелку.
– Не знаю, – честно ответил Ирв.
– Вы собираетесь посадить ее в клетку, как попугая? – спросил Хоффриц. – Это маленький город, Ирв. Я могу держать рот на замке, но я в меньшинстве. Вы с женой состоите в церковной общине, в фермерской ассоциации «Грандж». Сюда приезжают люди. Инспекторы проверяют ваших коров. Сборщик налогов, этот лысый ублюдок, обязательно наведается, чтобы оценить стоимость строений. И что вы собираетесь делать? Соорудить ей комнату в подвале? Отличная жизнь для ребенка, правда?
Норма выглядела все более встревоженной.
– Не знаю, – повторил Ирв. – Наверное, мне надо об этом подумать. Я понимаю, о чем ты говоришь… но если бы ты знал, какие люди за ней охотились…
При этих словах Хоффриц сощурился, но ничего не сказал.
– Я должен об этом подумать. Но ты какое-то время будешь молчать?
Хоффриц отправил в рот последнюю оливку, вздохнул, поднялся, держась за край стола.
– Да. Состояние у нее удовлетворительное. Антибиотик справится с заражением. Я буду держать рот на замке, Ирв. Но тебе все равно лучше об этом подумать. Подумать как следует. Потому что ребенок – не попугай.
– Да, – мягко сказала Норма. – Не попугай.
– Есть в ней что-то необычное. – Хоффриц подхватил черный саквояж. – Что-то чертовски необычное. Я этого не вижу и не могу понять, в чем дело… но я чувствую.
– Да, в ней есть что-то необычное, – согласился Ирв, – в этом ты прав, Карл. Вот почему у нее проблемы.
Он проводил доктора в теплую, дождливую ноябрьскую ночь.
После того как доктор закончил ощупывать и простукивать ее старыми, узловатыми, но удивительно нежными руками, Чарли провалилась в горячечную, но приятную дрему. Она слышала голоса в соседней комнате и понимала, что говорят о ней, однако чувствовала, что только говорят… а не строят планы.
Чистые прохладные простыни, уютная тяжесть стеганого одеяла на груди. Она засыпала. Вспомнила, как женщина назвала ее ведьмой. Вспомнила, как уходила. Вспомнила, как ее подвозили на микроавтобусе, набитом хиппи. Хиппи курили, пили вино, называли ее сестренкой и спрашивали, куда она направляется.
