— Он прошел через врата, через Смерть прошел, но ничему не научился — глупый, юный…
— У пропасти, в одиночестве…
— Знаю, — сказал Крис, обмакивая в крошечный пузырек тонкую кисточку. — Как думаете, вернется?
Карты устроили суету. Стыдливо разворачивались спинами, показывая однообразные казенные рубашки, с треском выгибались.
Крис им не мешал. Тонкой влажной кисточкой, пахнущей еловым отваром, он выводил на листе бумаги легкие прозрачные линии — они сразу наливались светом, растопыривали ветви и колючую хвою.
Запределье, думал он, опустив голову над рисунком. Запределье — это не друг и не приятель, не сосед и не случайный знакомый. Запределье — это сон всего живого, подкладка, подшитая под одеяло реальности. Никому оно не подчиняется, ни к кому не благоволит. Спит себе, скрытое, спокойное, и гостей давно не принимает. Как собрался договориться с Запредельем Кайдо? Понадеялся на былые связи? Да, все к нему были крепко привязаны, все его знают, а толку? Это не дом и не двор. Не живое, не мертвое. Это за пределом понимания всех — и вершителей в том числе. Чего ждать от Запределья констриктору? Сильному, уникальному, но… глупому. Неужели заела гордость? Неужели готов на все, лишь бы только взять реванш? Он ничему не научился, все такой же… Только внешность изменилась.
Крис тронул горькую масляную кисточку языком. Запах хвои усилился.
Через Смерть прошел: значит, его пропустил проводник. Проводнику-то что? Констриктором больше, констриктором меньше.
Вспомнив о работе, Крис поднял голову и прислушался. Телефон молчал.
— Не вернется… — зашептали карты, улучив момент, чтобы поймать внимание Криса.
Крис наклонился и подул на затлевший палец неосторожного негритенка, пытающегося спрятать его за спину.
— Жаль, — искренне сказал Крис. — Он хороший констриктор.
Ему не хотелось говорить о Кайдо большего. Крис жалел свою память.
— А если он не вернется, то Мир встанет с ног на голову…
Крис поднял глаза. Карты лежали на диване мертвыми молчаливыми прямоугольничками. Они все сказали. Крис поднялся, собрал их и аккуратно перетянул блестящей бумажной ленточкой, отложил в сторону и задумался.
Где связь между голубоглазым нелепым мальчишкой, отправившимся назад в свою жизнь, обезумевшим от жажды мести Кайдо, равнодушным проводником и самим Крисом? Где то слабое звено, которое не выдержало тяжести и способно увлечь умную и навсегда упорядоченную систему мира в пропасть?
С неприятным чувством вспомнил Крис утреннюю радиопередачу. «…Проведение эвтаназии младенцам-носителям генетических заболеваний, а также страдающим от врожденных заболеваний…».
С людьми что-то не так, и эта странность — лишь первый звонок, первый распустившийся в их сознаниях цветочек, обещающий в будущем кроваво-красные ягодки. Непонятно только, считать ли вторым цветочком полусмерть Игорька?
Складывая в коробочку пузырьки с маслами, Крис осознал и другое: вот почему он вмешался в работу Кайдо. Не личное это было решение, не прихоть и не глупость, а извечный зов, врожденный зов крови Вершителя… Проще говоря, то, о чем Крис так старался забыть.
— Не мое это дело, — сказал Крис фарфоровым кошкам. — Не мне судить, понимаете? Люди должны жить так, как хотят. Инквизиция, война, эвтаназия — разницы нет. Это их выбор. Нельзя мне больше вмешиваться…
Кошки смотрели на Криса понимающим и в то же время укоризненным взглядом.
— Я очень занят, — сказал Крис.
И словно в доказательство в прихожей наконец-то зазвонил телефон.
— Я умерла. — Голос в трубке чуть удивленный, хрипловатый. — А линия на руке была такая длинная…
— Продолжительность жизни зависит от линии судьбы, — машинально ответил Крис. — Криспер Хайне, телефон доверия.
— Я все еще пьяная, — сказал голос. — Наверное, проснусь завтра утром дома. Лимончик, крепкий чай. Башка болеть будет.
Крис поправил фитиль свечи. В зеркале напротив ничего не отражалось, кроме белесого медленного тумана. По полу дуло. Паркет в зале поскрипывал под неслышными шагами кого-то невидимого.
— А если я не проснусь…
— Мне нужно твое имя, — сказал Крис, зубами отщелкивая колпачок маркера.
— А если я не проснусь, то превращусь в жалость…
В одиннадцать лет она неровным детским почерком написала на листочке свой первый стих. В плохо срифмованных строчках выплеснулось недетское, жуткое — вены проводов, тугие атомные грибы, буксующие в грязи вездеходы и джипы и пойманная живым сердцем пуля.
С этим листочком она пошла к матери, стесняясь и волнуясь. Ей казалось, что она совершила открытие — слова, созвучные окончаниями, создали ее собственный, никому ранее неизвестный мир. Мать посмотрела на листок устало, вскользь:
— Мрачно как-то… Капусту потушим, или борщ хочешь?
Капуста наглым сочным листом затмила только что созданный мир. Она превратила листочек со стихами в глупое развлечение, не стоящее ничьего внимания.
Двери захлопнулись, чтобы открыться снова — через два года.
К этому времени ее семья уменьшилась — мать развелась с громким скандалом и вышвыриванием вещей в окно, на грязный лед подъездной дорожки.
После бурного разрыва и месяца лихорадочной деятельности мать угасла окончательно. И без того неяркая, с рабочими грубыми руками и вечным запахом кухни, она превратилась в ленивую разжиревшую тетку, вечерами просиживающую перед телевизором в надорванном у пояска халате.
Исписанные повзрослевшим почерком листочки пришлось прятать. По мнению матери, они мешали заниматься. Это было единственное, в чем еще проявлялось ее внимание — в наспех брошенной фразе о том, что писульки до добра не доведут.
В школе ей пришло в голову показать стихи подружке, и та быстренько, в один урок, написала свое — об ангеле, пришедшем за невинной душой и об отказе этой самой души следовать за ним, потому что «поверь, не покинуть мне мамочку!».
Подружка показала стихи учительнице литературы и была поставлена в пример всему классу.
Листочки с венами-проводами укоризненно таращились из пластикового плена обложек. Они никому не были нужны.
Они не были нужны никому вплоть до того момента, пока не выяснилось, что они поются. Поются, льются, обретая характер и смысл во взволнованном голосе.
Магнитофонные записи с песнями стопками громоздились в укромном уголке за столом. Шумы и треск старенького микрофона не могли скрыть силы теплого глубокого голоса.
Следующим шагом было приобретение гитары. Ее, расстроенную, с нейлоновыми струнами, прятать уже не пришлось — музыку мать одобряла. Просила спеть Высоцкого и что-нибудь русское печальное.
