– А это что такое? Непонятное?
– Это амфисбена. У неё две головы и ни одного хвоста. Только середина.
– Как? Ни фига хвостов?
– Вот именно.
– А как же… Ой.
– Да откуда я знаю, чем она питается! Может быть вообще воздухом. От воздуха отходов не остаётся.
– А я знаю, кто ты такой! – Мария встала и начала нарезать вокруг стола круги по часовой стрелке, что-то загадочно напевая. – М-м-м… Ты большой и сказочный зверь. Но я тебя всё равно не поймаю. Потому что не – по – ло – же – но.
– Как это не положено? – он поймал её, сгреб в охапку и со свирепым рычанием утащил в комнату, где уже были разложены два спальных места – отдельно для нее, отдельно для него. – А если я тебя съем? Не стрррашно?
– Иди ты! РРрРРРРРРр! – она тщательно пыталась выкогтиться из его объятий. – Чудооовище…
Он с хохотом повалил её на кровать и начал щекотать, как двухлетнего ребенка. Некоторое время они возились, как дети, а потом им надоело.
– М-мария… Ты знаешь, а я оборотень.
– Да?
– Да!
– Особенно по ночам?
– И по ночам тоже! И днем! И всегдааааааааааа! Только не говори, что ты передумала и просишь меня полюбить тебя вместо преклонения. Ты такая же, как все мы, любители небывалого!
– Ага, давай, преклоняйся!
Они смеялись, она снова называла его бароном Мюнгхаузеном. А Лес рассказывал ей сумасшедшие, бестолковые, совершенно неправильные сказки. О королеве последнего города, о барельефе, найденном в золотом песке. О джунглях. О стальных птицах, которым поклоняются дикие племена. И разматывал перед ней бесконечную нить, радужное полотно, сказку, которой никогда, никогда, никогда не будет конца.
На занятиях в школе, помимо основных тем, он теперь объяснял совсем невероятные даже для выпускников вещи. Ему казалось, что вокруг, захватывая весь мир, шла непонятная ему, чудная алхимическая реакция. Возможно, кикимора или дриада объяснила бы лучше, даже не умея говорить. Но то, что с точки зрения человека было полной галиматьёй, вполне поддавалось объяснению с его новой точки зрения. Особенно про воздух и огонь, понятие о которых в сознании единорога было совершенно другое. И про холодный огонь, и про всё остальное.
Если бы он записывал всё, что говорил, он бы сильно удивил позабытую им столицу. Но он не записывал. Потому что не забывал.
Ученики, а особенно ученицы, слушали, раскрыв рот, как никогда не слушали этого раздражительного, злого учителя. Им очень нравилось разглядывать тающие в воздухе серебряные буквы.
Занимались они теперь охотно, и Лес подозревал, что не увидит по своему предмету ни одной «пары» за полугодие. (Чего требовали остатки добросовестного отношения к приютившему его городу с этой школой). Да и предмет был, похоже, уже слегка не тот…
Он совсем перестал кричать.
Соседи поглядывали косо. Он до сих пор не знал, кто из них осведомитель. Их четверка – Герда, Мария и он, и сбоку стерегущий от прежних нанимателей Скати – давала никогда не испытанное им до того ощущение близости: поговорить не о делах, жить не при ком-то, не в бегах и не одному, ходить в гости… Поэтому он мог спокойно обдумывать соседей, пока они с Гердой играли в карты или Мария рассказывала новости из монастыря.
Поразительно. О том, что делает человек, не расспросишь ни огневушку, ни дриаду, они бывают и невидимы – но как человек, здоровающийся с тобой каждое утро, может незаметно следить за тобой?
Ну, вот так и может, думал он. Или не хочет, и спасибо ему. Хорошо, что мало соседей, а среди соседей мало таких, сильно порядочных.
Поэтому Лес отчистил старую краску на никогда не открывавшемся окне и получил вместо форточки целый запасной выход размером с дверь. Так, на всякий случай. Поверив заново проснувшемуся чутью, он сунул в карман куртки непромокаемый пакет с документами и не расставался с ним.
Форточным путём когда-то ходил кот, но у Леса уже года два как не было кота.
Ночью на улице, проходя мимо кабака, директор слышал чей-то скрипучий стариковский голос, объяснявший юной тополевой дриаде:
Ну видите же, видите же – видите же… Растет не только любовь!.. Нелюбовь ведь тоже может расти. Как дерево… Так не могут жильцы рассохшегося по швам барака свыкнуться с никому не нужной, кем-то уже покореженной скульптурой в старом, привычном зеленом дворике. Ведь они считают, что им нужно хорошее жилье! А скульптура означает, что хозяева барака над ними издеваются…
Вы когда-нибудь были местной достопримечательностью вместо всеми забытой бронзовой статуи? Стоять – можно. Даже ходить – поймут. Уйти нельзя. А дышать?.. Можно ли дышать, будучи такой статуей? Вот я вас спрашиваю – а?..
Хлопнули ставни. По радио передавали старую песню.
Заморозки…
Давно ли?
ветер голос доносит
о танцующем на морозе
не дадут звенеть стременами
сказку бросят
Сказка бросилась в осень
Флаги голоса ветер полощет
едем с нами
На морозе
ветру руку стрела занозит
Голосит зазывала к ночи —
Опознали
Что дороже
Брось Ассоль свою тень в колодец
И не верь что Каперна лучше
Едем с нами
Что осталось
Счастья мало и горя мало
Шорох летнего покрывала
Над волнами
Не услышать
Осень флаги мои колышет
Кто вернется – бесспорно, лишний
Едем с нами!
Робина он нашел на пустыре недалеко от дома господина попечителя.
Рыжий парень лет двенадцати лежал ничком на этом самом пустыре – носом в грязи – и, видимо, собирался задохнуться. Лес перевернул его на спину и уставился на полузнакомое мальчишеское лицо. Тот четвертый класс, дошло до него с опозданием. Похоже, тот парень, что в прошлом году чуть с крыши не улетел, я лазил и снимал. Лицо плохо помню. А в этом году – вроде как разбил стекла в каком-то доме, грядки чужие обирает… Сейчас, быть может, вспомню, как зовут этого беспризорника… Сейчас… Что за польза – видеть духов, но не уметь их уговорить спасти одного потерянного мальчишку…
– Куда вы меня везёте? – пробормотал спасаемый, хватаясь за подставленную руку. – Я упаду.
Похоже, ему сильно влетело, потому что упасть здесь неоткуда, понял Лес. Перед глазами всё качается. Или ещё что похуже.
– В больницу.
– Не говорите дяде. Он скажет, что я опять вляпался…
Лес провел рукой по нестриженой макушке. Кровь. Посмотрел в глаза. Зрачки у парня были разного размера. Глаза закрывались. Дриада не исцелит.
