тупым долотом. Или это было пролетом выше? И ведь не вспомнить уже.
– А что, дядя Боря, тяжело умирать? – спросил вдруг Щукин, тяжело дыша тем не менее сворачивая ловкими пальцами тоненькую папироску, из того, что ребята из хозяйственной части постановили считать табаком.
– Жить тяжело, – отозвался, подумав, Борис. – А умирать легко.
– Это как так? – удивился Щукин, уже затягиваясь папиросой, ярким красным огоньком расположившейся на его ладонях. Широкову он, конечно, ничего не предложил. Ну ладно.
– А вот так, – спокойно ответил Широков. Ты-то вот и не знаешь, что тебя ждет и чем же это все закончится. Для тебя лично, конечно. А мне-то уже все известно.
– Ха! Да ничего тебе еще не известно! – весело возразил Щукин. – Вот сейчас только перед выходом мне сказали – охотники за нами идут! Велено наверху подождать.
– Вот дурак, – усмехнулся Борис.
– Кто дурак?! – тут же взвился Щукин.
– Да вот ты и есть. Ты что же думаешь, они тебе на помощь, что ли идут? Или меня что ли, исповедовать? Они же, дурья твоя башка, идут, чтобы мишке сегодня меню из двух блюд приготовить. Чтобы он уж наверняка на обед зашел. А ты что же, и не понял ничего? – насмешливо поинтересовался Борис.
Вранье, конечно. Но кто же будет обвинять идущего на смерть в сущности безобидной и мелочной мести? Ведь закурить-то мог и предложить, сволочь белобрысая.
С удовольствием отметив, что глаза у сволочи беспокойно забегали, Борис поднялся сам.
– Пошли.
– На тот свет торопишься дядь Боря… – ухмыльнулся Щукин. Но тоже поднялся, и, демонстративно качнув стволом, кивнул в сторону уходящей в сторону угольно-черного провала лестницы.
– Шагай, давай.
И снова, шаг за шагом, в темноте, которую карбидка на шлеме не то чтобы разгоняла, а скорее подчеркивала. Мимо надтреснутой четвертой ступени, на которую он несколько лет назад уронил сумку с инструментами. Вот так вот трещина и осталась. Вот что за чушь лезет в голову? Говорят же, что вся жизнь перед глазами в такие минуты проходит. А тут ерунда какая-то, а не жизнь.
– Слышь, дядь Борь, а у тебя какой размер? – спросил вдруг сопящий сзади Щукин.
Широков недоуменно оглянулся и обнаружил, что тот с каким-то неизвестным ему ранее противным и липким интересом рассматривает его ботинки.
– Сорок пятый. Тебе не подойдет.
– Ниче, – осклабился Щукин. – Мне не подойдет, так кому другому пригодится. Опять же, завсегда сменять можно.
– Совесть бы ты себе выменял на них, что ли, – вздохнул Борис.
Щукин довольно рассмеялся.
– Эх, дядя Боря, ты меня сейчас не учи уже лучше. А то ведь прямо сейчас можешь наверх босиком отправиться. Не надо лучше.
– Тебя научишь… – проворчал Борис, уже взбираясь на вторую площадку. – Салага… Ты что же думаешь, если тебе автомат без патронов доверили, так ты уж и Бога за бороду поймал?
Глаза Щукина сузились и он, уже едва сдерживаясь, процедил: – Хочешь проверить? Хочешь проверить, сколько там патронов? Хочешь, гад?
Он уже почти кричал дрожащим от бешенства голосом и сжимая автомат побелевшими от напряжения пальцами.
– Ладно, ладно, – выставил ладони перед собой Борис. – Не нужно. Я иду уже. Успокойся.
Добравшись до второго пролета они, не сговариваясь, уселись на лавку. Раньше, когда зверья было еще много, все лавки на пролетах были устланы сшитыми вместе обрывками кожи, что не пошла на теплую одежду. Черными, лоснящимися лоскутам медвежьей, тонкими и серыми нерпы. Но давно уже и эти признаки минимального комфорта растащили охотники, поэтому сидеть приходилось на голом льду. Борис попытался тогда еще пожаловаться дежурному, на что получил исчерпывающий ответ, мол нечего рассиживаться – марш наверх, вот и согреешься. Ему то что, он наверх-то и не выходит почти. А ему чуть не каждый день ходить… Или уже не ходить?
– Так что, привал? Ждем твоих архаровцев?
– Кого, кого? – переспросил Щукин, не понимая.
– Архаровцев. Когда-то давно так полицейских называли. В прошлом веке еще. Ну и разбойников, заодно.
– А, – безразлично отозвался Щукин, присаживаясь на ледяную лавку. И добавил, подумав: – А вообще я ментов не люблю. Они-то вот и есть самые разбойники.
Широков хмыкнул, но развивать тему не стал.
– Летать-то ты теперь будешь?
– А то, кто ж? – ответил довольный Щукин. – Мне уже товарищ Правый капитан лично обещал. Если все сделаем правильно и доверие оправдаем.
– А что – правильно? Что сделаете-то?
– Эх, дядя Боря… Лучше бы тебе не знать, ей-богу.
Помолчали.
Борис почувствовал, как где-то глубоко внутри ворочается, просыпаясь, первобытный животный страх. Страх не за свою жизнь, которая по правде говоря, и так ничего не стоила. Это был просто физически невыносимый, примитивный страх за свою шкуру – страх смерти, заставлявший его далеких, покрытых шерстью предков даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации оглядываться вокруг в поисках камня потяжелее. Широков машинально оглянулся – камней поблизости не было. Поблизости были только осточертевшие узоры из замерзшей воды, которые сейчас, впрочем, казались родными и уютными, знакомыми стенами родного дома.
Он украдкой взглянул на Щукина. Ну да, наверное, если сделать это неожиданно, то он сможет выдернуть автомат и даже, возможно, успеть двинуть ему этим автоматом. Возможно, потому что Щукин, хоть и тощий как щепка, но все же моложе его почти на десяток лет. И выше его, и руки у него длиннее. Но пусть. Ну а дальше-то что? Следом идут охотники, их будет несколько человек, возможно трое. Снизу охотники, сверху снежная и бесконечная как вселенная мертвая пустыня. Хотя нет, не такая уж и мертвая – теперь там где-то бродит медведь. Который наверняка еще более голодный чем он сам.
– Пошли, – сказал вдруг Щукин, поднимаясь. – Вперед.
“Почувствовал он, что ли”, – подумал Борис, медленно вставая. До третьего пролета, а он самый длинный, мы доберемся за шесть, семь минут. Всего пролетов восемь. Значит на все про все остается около получаса, не считая остановок для отдыха. Значит нужно отдыхать. Долго. Так долго, как это только возможно. Но не слишком долго, потому что скоро выйдут охотники. Но здесь они с ним ничего не сделают – дураков тащить его тело наверх наверняка нет. Чёрт, есть у него все-таки патроны или нет?
Он медленно побрел вверх, считая шаги между ударами сердца и стараясь, чтобы паузы эти были больше. И почувствовал вдруг, как липкий, парализующий страх постепенно уходит, уступая место простой человеческой злости. Да что он им, корова, что ли? Идти вот так, собственными ногами на убой… Унизительно как-то. Вот здесь сейчас сесть, прямо на ступени, и пусть делают с ним, что хотят! Во всех патриотических фильмах, которые в обязательном порядке крутили каждую вторую пятницу в Государевой комнате, его всегда удивляло – как так, что заключенные, будь то враги или же наоборот, наши герои, но все как один под конвоем идут смирно, организовано, заложив руки за спину. Никто
