убил
его не от
желания спасти
честь семьи и не от
ревности, я ударил его
камнем не потому, что он
посягнул на белое тело Литодоры,
которое она никогда бы мне не предложила.
Я
ударил его
камнем, потому что
ненавидел его черное лицо.
Когда я перестал
наносить удары, я опустился
на ковер рядом с ним. Кажется,
я взял его за запястье, проверить, есть ли
пульс, но и когда понял, что он мертв, продолжал
держать его руку, вслушиваясь в пение сверчков в траве,
будто он был маленьким ребенком, моим ребенком,
который долго боролся с дремой и вот наконец провалился в сон.
Из
ступора
меня вывел
мелодичный звон бубенцов,
приближавшийся по лестнице.
Я вскочил
на ноги и побежал,
но Дора была уже тут, и
шла по проходу, и я чуть не
сшиб ее по дороге. Она протянула
ко мне свою нежную руку и произнесла
мое имя, но я не остановился. Я бежал, ни о чем
не думая, перескакивая через три ступеньки, но недостаточно
быстро — я все равно услышал, как она
кричала, как выкрикивала его имя.
Я не знал,
куда я бегу.
Может, к Сулле
Скале, но я понимал,
что меня будут искать именно
там, как только Литодора спустится вниз
по лестнице и расскажет, что я сделал с арабом.
Я не замедлял шаг до тех пор, пока мне не перестало
хватать воздуха, а в груди не разгорелся пожар, и тогда
я прислонился к калитке у тропинки — вы знаете,
о какой калитке речь —
и она
тут же
распахнулась.
Я прошел внутрь
и стал спускаться по
крутой лестнице. Я подумал,
что никто не будет искать меня
здесь, и я могу схорониться на время —
Нет.
Я
подумал,
эти ступени
приведут к дороге,
и я двинусь на север,
к Неаполю, и куплю билет
на корабль, плывущий в Соединенные
Штаты, и возьму другое имя, начну новую —
Нет.
Довольно.
Вот правда:
Я
верил,
что лестница
вела в ад, и ад был как раз
тем местом, куда я хотел попасть.
Сначала
ступени были из
белого камня, но чем дальше, тем
грязнее и темнее они становились. Там и здесь
с ними сливались другие лесенки, спускавшиеся с горы
с разных сторон. Я не мог понять, как это возможно.
Я считал, что исходил в горах все ступени, кроме тех,
по которым шел теперь, и хоть убей, не представлял,
куда могли вести эти лестницы.
Лес
вокруг
пострадал от
пожара, который
явно случился в не очень
давнем прошлом, и я пробирался вниз
меж обугленных сломанных сосен, весь склон
был выжжен дочерна. Только не было пожара с этой
стороны горы, по крайней мере, я такого не помнил.
Ветерок доносил сюда весьма ощутимое тепло. Мне уже
становилось жарко в моей одежде.
Лестница
круто вильнула
в сторону, и внизу, за
поворотом, я увидел мальчика,
сидящего на каменной площадке.
На коврике
рядом с ним была разложена
коллекция странных предметов. Заводная
птица в клетке, корзина белых яблок,
битая золотая зажигалка. Была там банка, и в ней
горел огонь. Этот огонь разгорался все сильнее, пока вся
площадка не оказывалась залита будто солнечным
светом, а потом угасал, съежившись в совсем
малую точку, словно это удивительно яркий светлячок.
При виде
меня он улыбнулся.
У него были золотистые
волосы и самая красивая улыбка
из всех, что я когда-либо видел на лице
ребенка, и я испугался его — еще до того, как
он назвал меня по имени. Я притворился, будто не
слышу, так, будто его там не было, будто я его не увидел,
и шел, глядя прямо перед собой. Он рассмеялся,
наблюдая, как я поспешаю мимо.
Чем
дальше,
тем круче был
спуск. Казалось, внизу
горят огни, будто где-то за
уступами, за деревьями лежит
огромный город, размером с Рим,
широкая чаша огней, подобная груде
тлеющих углей. Ветерок доносил запах еды.
Если
то была
еда — этот
возбуждающий аппетит аромат мяса,
поджаривавшегося на огне.
Впереди
голоса: мужчина,
говорящий мерно и устало,
возможно, с самим собой, длинный
тоскливый монолог; чей-то смех, нехороший,
безумный и злобный. Третий голос все задавал вопросы.
«Слива
становится слаще,
если засунуть ее в рот
девственницы, чтобы заткнуть ее
во время совокупления? Кто позарится
на младенца, лежащего в люльке из гниющей
туши овцы, которая легла со львом и была разодрана
на части?» И дальше в том же духе.
За следующим
поворотом они предстали
наконец моим глазам. Они стояли
рядком на ступенях: с полдюжины мужчин,
прибитых гвоздями к крестам из обугленных сосен.
Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. Все дело в кошках.
У одного из мужчин была рана в боку, кровоточащая рана,
от которой на ступеньках образовалась лужа, и котята
лакали из нее, словно то были сливки, а он говорил
с ними своим усталым голосом, предлагая
славным котяткам напиться досыта.
Я
не стал
подходить
ближе, чтобы
разглядеть его лицо.
В
конце
концов на
дрожащих ногах я
двинулся обратно по дороге,
которая привела сюда. Мальчик
поджидал меня со своей коллекцией диковин.
«Почему бы
не присесть и не
дать отдых усталым ногам,
Квиринус Кальвино?» — спросил
он. И я сел напротив него не потому,
что хотел, но потому, что ноги меня не слушались.{1}
Сперва никто из нас не произнес ни слова. Он улыбался мне через одеяло, на котором были разложены его вещицы, а я делал вид, будто поглощен изучением каменной стены, нависавшей над площадкой. Этот огонь в банке все креп, пока наши гигантские ломаные тени не прянули на скалу, затем свет померк, и мы снова погрузились в нашу общую темноту. Он предложил мне бурдюк с водой, но я был не так глуп, чтобы принять что-либо от этого ребенка. Или считал, что я не так глуп. Огонь в банке начал снова разгораться, зыбкая точка безупречной белизны раздувалась, как воздушный шар. Я пробовал понаблюдать за ней, но почувствовал болезненный укол с обратной стороны глазного яблока и отвел взгляд.
