Женя, конечно, понять ничего не сумела. Она только увидела седую женщину в белом, с усталым, изможденным лицом, женщину, которая внимательно смотрела на нее — это она успела заметить: не на Кима, а именно на нее.
Но Анна Ильинична сразу все поняла. Это был только один миг, но его оказалось достаточно, чтобы черная тень всколыхнулась со дна и затмила все вокруг. "Вот оно!" — сказало ей сердце. И хотя она давно ждала этого, понимала, что рано или поздно это должно произойти, хотя она ничего не знала о Жене и понимала, что в общем-то такая встреча еще ни о чем не говорит, она почувствовала, как сжалось все внутри, и уже знала — вот оно, пришло, и никуда теперь от этого не уйти.
Дома она ни о чем не спросила Кима, даже не напомнила об этой встрече. Она так старательно обходила в разговоре все, что могло навести на эту тему, что он понял: она боится, как бы он сам не начал этот разговор.
Он не начал. Он понял, что с ней происходит, и старался не растравлять эту боль.
Внешне между ними ничего не изменилось. Она была все так же сдержанно ласкова, так же ненавязчиво внимательна, но молчаливый и мучительный вопрос он все время читал в ее глазах. Она вглядывалась в него, словно пытаясь что-то понять. Она встречала его, как обычно, усаживала за стол, кормила ужином или обедом, говорила какие-то ничего не значащие слова, а сама в это время над чем-то мучительно думала, изредка взглядывала на него исподтишка. Потом уходила к себе, перебирала какие-то бумаги, а однажды он увидел, что она всматривается в его детскую фотографию. Это было любительское фото, сделанное во втором или в третьем классе, когда их принимали в пионеры. Маленький мальчик в только что повязанном пионерском галстуке стоит, отдавая салют, и глаза его, широко распахнутые, сияют таким восторгом, и весь он так устремлен куда-то вперед и ввысь, что кажется, вот сейчас он оторвется от земли и полетит навстречу солнечным лучам, которые врываются в открытые окна школьного зала…
Эту фотографию хранила она все эти годы разлуки, смотрела на нее все это время, чуть не молилась на нее, и хотя с момента возвращения прошло уже несколько лет, она, видимо, никак не могла связать эти два облика — тот, который был на фотокарточке, и тот, который был в жизни, — ведь между ними зиял провал, и она никак не могла этот провал заполнить.
Ким это понял тогда. Он постарался жить так, как если бы ничего не изменилось. Он даже постарался приходить раньше, больше бывал дома и вообще всем своим видом показывал: все по-прежнему, все нормально, не нужно ей волноваться и переживать.
Она это почувствовала, и тоже старалась жить так, как будто ничего не произошло. И все же — молчаливое и невысказанное — что-то стояло теперь между ними…
Они пришли под вечер — шумные, возбужденные, и отчетливей всего выделялся зычный голос Хатаева; Анна Ильинична из своей комнаты слышала каждое слово, которое он произносил, и поняла, что он чем-то вроде бы удивлен и обрадован.
— Нет, ты пойми то-о-олько, — говорил он напористо, как-то необычно растягивая слова, — ты пойми-и-и… Ведь вот так, запросто, между прочим, кинул тогда эту идею… Щипцами помешивает себе угли и говорит: попробуйте, говорит, комбинацию двух или трех методов. Я, говорит, вчера об этом думал, по-моему, говорит, может что-то любопытное получиться, помнишь?
— Я тогда спать зверски хотел, — послышался голос Жоры Кудлая, — вздремнул потом на тахте, пока вы там дискуссию развели…
— Дискуссию! — возмущенно передразнил Хатаев. — Вот представь себе, я бы тоже вздремнул! И привет! Он бы пошевелил своими щипцами и забыл, — ему-то что, так просто, мелькнуло…
— Не беспокойся, — тихо сказал Ким. У него был мягкий, глуховатый голос, но Анна Ильинична всегда различала каждое его слово, как бы тихо он ни говорил. -
Не беспокойся. Лаврецкий всегда все помнит. Особенно такие вещи.
— Ты думаешь?
— Можешь не сомневаться. И если бы даже мы все уснули, и если бы щипцов у него не оказалось в тот момент, не беспокойся, — то, что однажды пришло ему в голову, пропасть уже не может.
— Это уж точно, — сказал Жора, — ну, разве только в ущелье мы бы все вместе тогда ухнули!
У Анны Ильиничны было неважно с сердцем, она лежала, а от этих слов, хотя они были сказаны в шутку, ей стало не по себе.
— Ладно, — послышался опять глуховатый голос Кима, — так что у тебя получается?
— Вот! Смотрите! — торжествующе воскликнул Хатаев, и вслед за тем зашелестели рулоны ватмана.
— Вот, глядите, — продолжал Хатаев, — глядите, ну, казалось бы, ерунда, ничего принципиально нового, просто совместил два метода, и вот, глядите, что дают предварительные расчеты.
— Да-а-а… — сказал Жора и присвистнул даже. — Если только это верно…
— Вот и я думаю: может, ошибся?
— Посчитать надо, — сказал Ким, — а вообще-то, слушай, ты молодец! Ведь если верно — как интересно получается…
— Так если!
— Погодите… Сейчас… Ну-ка раскинем. — Ким стал выдвигать ящики стола, потом сказал, добродушно досадуя: — Опять линейки нет! И вечно Алька затолкает куда-то! Я сейчас…
Он вышел в коридор, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел Анну Ильиничну, лежавшую в полутьме, при слабом свете настольного "грибка".
— Мама? Ты что?! — Он сразу понял: неладно — ведь она никогда не ложилась в такое время.
— Нет, нет, Кимушка, просто так… Могу же я полежать просто так…
Но он смотрел на нее недоверчиво, потом подошел, притронулся к руке, посидел рядом. В глазах его она увидела беспокойство и, чтобы успокоить его, стала приподниматься, но он еще больше нахмурился.
— Ну, что ты так! — Она попыталась улыбнуться. — Просто утомилась немного.
— Врача не вызывала, конечно?
— Господи, ну зачем мне-то врач!
Она была опытной медсестрой с фельдшерским образованием, все время ездила на вызовы и не допускала мысли, что к ней могут "вызвать врача".
— Я все знаю, — сказал он, — знаю, что слышать об этом не хочешь. Но, к твоему сведению, врачи сами себя никогда не лечат. И родных своих тоже.
— Не нужен мне врач, — повторила она уже другим голосом и отвернулась к стене. — Не поможет в этом никакой врач… — Она сказала это быстро, глухо и тут же пожалела о том, что сказала, добавила торопливо: — Просто на душе у меня неважно, понимаешь?
— Я вижу, замечаю, — отозвался он тихо. — А вот понять не могу.
— Что ж тут понимать, сынуля… Уйдешь от меня ты скоро, и тут уж никакие врачи не помогут.
Он нахмурился еще больше, сидел, пригнув голову, сжав губы, над переносицей собрались складки — таким он бывал в детстве, когда ему делали выговор за какую-то провинность, вот так стоял он перед отцом, не говоря ни слова, не шевелясь, нахмурившись, точно взрослый. Ей даже жаль его стало, она почувствовала, что не должна была этого говорить, но, видимо, так давно копилось все это в душе, что должно было вырваться.
