- Но там девки, вроде, не было, - добавляет Костян.
- Да не, была как раз, - возражает первый.
- Серый, - вмешивается водитель, - оно тебе надо, а? Под конец смены? Если сейчас повезем их, сам прикинь: пока оформим, пока сдадимся, пока ты машину помоешь... Никакого навара, один головняк.
Мой тезка-оборотень задумчиво смотрит на нас, поигрывая желваками.
- А может это..? - обращается он к напарникам. - На карьер? Постреляем, а?
- С тридцати метров! - оживляется автоматчик. - А чего, можно!
- Я не повезу, - качает головой водитель. - Да и конец смены уже. Заебало все.
И тут с Гоголя выруливает автозак. Я узнаю этот тип машин в любых обстоятельствах и легко отличу его от хлебовозки, от мебельного фургона, от рыночного развозчика – от чего угодно. За последние месяцы я наездил в автозаках столько, что изучил их вдоль и поперек.
- О! - радуется мент-водитель. - Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет на хуй!
Менты машут руками, останавливают машину, за рулем которой сидит солдат с нашивками ефрейтора, и о чем-то долго переговариваются с сидящим рядом с шофером прапорщиком.
- Ну, чего там? - спрашивает водитель у вернувшегося автоматчика.
- Да все заебись! - радостно отвечает тот. - Лагерные с грузом из комендатуры едут.
- Э, трупаки! - кричит он нам. - Рванули к автозаку!
- Повезло! - улыбается водитель, явно довольный тем, что не придется под конец смены возиться с нами.
Мы забираемся в фургон, где уже сидят на скамье четверо наших собратьев по несчастью. Когда за нами с громким лязгом закрывается дверь, я не сажусь на скамью. Я объясняю Анне, что места в машине достаточно, поэтому нам лучше лечь на пол – ведь неизвестно, сколько придется ехать.
Я ложусь на тряский пол и закрываю глаза. Мне не охота разговаривать и я не обращаю внимания на девушку, которая тянет и тянет меня за руку.
Как ни странно, я чувствую огромное облечение. Оттого, что к нам, наконец, вернулась определенность. Оттого, что не нужно больше задавать себе эти бесконечные вопросы «Зачем?» и «Куда?» и искать на них ответы.
Этот наш глупый побег и все последующие никчемные метания были совершенно лишены смысла и перспективы. Я только зря погубил жизнь солдата, который хоть и был мразью, но, в конце концов, всего лишь делал свою работу. Я убил двух рецидивистов, которые меня об этом не просили, хотя и думаю, что сделал для них благое дело. Все это было напрасно и бессмысленно. Наше место – в лагере, если уж дьявол или бог не захотел, чтобы мы спокойно лежали на кладбище и никому не мешали. В лагере не нужно отвечать на вопросы, не нужно думать, а главное – нет никакой реальной или надуманной цели, ради которой ты начинаешь совершать дурацкие необдуманные поступки.
Я искренне рад, что возвращаюсь туда, откуда по глупости вырвался. Да, наверняка, там меня ждет смерть, окончательная и бесповоротная. Но я нисколько не боюсь ее, и более того – я ее жду. Это неправильно, когда в мертвое тело попадает живой разум со всеми его желаниями, мечтами и памятью о настоящей живой жизни.
Что там Анна спрашивала про душу?.. Да, ошибка природы, сбитой с толку иммунормом, заключается в том, что душа не покидает мертвое тело. Душа остается в трупе и пытается продолжать жить в нем, как ни в чем не бывало, как в живом. И чем больше позволяет себе душа, тем ей делается хуже, больней.
Но ничего, теперь все будет хорошо.
Теперь будет смерть – легкая и безболезненная.
Но вы, живые люди...
Я имею полное право пожалеть о том, что умерев, не стал зомби, или вампиром, или еще какой-нибудь подобной дрянью, фантазиями о которой вы так любите щекотать себе нервы. Людоеды с ненасытной жаждой крови – это как раз те мертвые, которых вы заслуживаете!
Ничего, ничего, иммунорм еще не закончил свое шествие по планете; сатана так легко не отказывается от задуманного. Представьте, сколько этой дряни попало в страны третьего мира, во все эти зимбабвы и анголы. И никто в тамошнем бардаке не запретит его к использованию. А потом наверняка появятся подпольные лаборатории, которые научатся получать иммунорм... И однажды наступит день, когда нас, мертвых, станет больше, чем вас, пока еще живых. И тогда уже вы будете гнить в лагерях, которые сами же и построили...
Я открываю глаза и, повернув голову, встречаю обращенный на меня взгляд Анны.
- О чем ты думал? - спрашивает она. - Ты улыбался.
- О том, что все будет хорошо, - отвечаю я.
Хочется пить. Наша бутылка давно была пуста. Да и все равно у меня ее выбили из рук перед посадкой в машину.
- А разве может быть все хорошо? - поднимает брови девушка.
Я не отвечаю, потому что не знаю, что ответить.
Четверо наших попутчиков тупо и равнодушно смотрят на то, как мы жестикулируем. Выглядят они плохо – наверное, был большой до-реанимационный период.
- Я боюсь остаться одна, - говорит Аня. - Боюсь, что нас разведут по разным камерам.
- До камеры дело, может, и не дойдет, - улыбаюсь я. - Но если что, держись за меня покрепче.
Я тоже не представляю себе прежнего одиночества. И если нас не убьют сразу, я сделаю все, чтобы... А что, собственно, я могу сделать?..
Когда дверь фургона открывается, я вижу лагерь.
Но это не тот лагерь, в котором мы были. Нет знакомых бараков, плаца и бетонной стены. Есть коридоры из густо переплетенной колючей проволоки и подобие камер – огороженные той же самой колючкой участки земли под открытым небом.
Ух ты! Да это ж прямо курорт по сравнению с нашей зоной! День и ночь на открытом воздухе, когда над головой то солнце, то звезды. И можно лечь, потому что в «камерах» довольно свободно.
Значит, нас привезли не в ту зону, а – в другой лагерь. Спасибо менту-водителю, который не захотел везти нас в отделение! Ведь по ориентировке нас обязательно вернули бы в наш прежний лагерь. А теперь... Теперь найдите-ка нас, попробуйте!
Мы вылезаем из машины и оказываемся в коридоре, образованном двумя рядами солдат в ОЗК и противогазах, за которыми не видно лиц и глаз. Все тот же кошмарный сон, от которого нельзя проснуться!
Человек с нашивками мамлея поверх защитного костюма осматривает нас.
Мы с Аней стоим, крепко взявшись за руки, всем своим видом давая понять, что мы неразлучны, что мы – единое целое. Мамлей задерживается возле нас, осматривает с ног до головы, зачем-то даже оттягивает кожу на руках, под локтем, прокатывает ее между пальцами.
Потом делает знак двум ожидающим солдатам, и те расталкивают нас по разные стороны – четверых наших спутников в одну, нас с Аней – в другую. Деление по принципу консервации, наверное. Те-то четверо совсем плохи. У одного из них, когда офицер проводил свой тест, кожа на руке просто оторвалась, как кусок старой мебельной обивки, и теперь висит, открывая серое, надорванное щипком лейтенанта, мясо.
