Лежа на берегу, глядя на прибой у ног и на чаек, парящих в голубом небе, он добавил едва слышно:
— Простая жизнь утрачена навсегда. Она уснула в далеком Золотом Веке, и лишь те, кто спит и видит сны, способен ее отыскать. Если вы можете сохранить в себе радость — не просыпайтесь, мой друг! Мечтайте, но в одиночку!
Лето сверкало повсюду, а море растекалось синевой расплавленного неба и солнца. Вершины Кавказских гор вскоре скрылись на северо-востоке, а на юге, поросший лесом, холмился берег, сливавшийся почти неразличимо с синевой моря и неба.
Пассажиров первого класса было немного, О’Мэлли почти не замечал их присутствия. В Трапезунде на борт поднялся американский инженер, который строил железную дорогу в Турции; еще были две дамы-блондинки, возвращавшиеся домой из Баку, и атташе какого-то иностранного представительства в Тегеране. Но ирландцу больше пришлись по душе около сотни крестьян из Малой Азии, севшие на корабль в Инеболи, которые направлялись третьим классом в Марсель, а потом дальше, в Америку. Смуглые, диковатого вида, оборванные, очень грязные, с морем они встретились впервые, а вид дельфинов их просто поразил. Они жили на корме, там же и готовили, а их женщины и дети спали под брезентовым навесом, который матросы натянули специально для них над всей палубой. Вечером они принимались наигрывать на дудках, танцевали, пели и временами выкликали что-то, размахивая руками, всегда под один и тот же мотив.
О’Мэлли наблюдал за ними часами. За инженером, расфуфыренными дамами и атташе он тоже наблюдал. И понимал теперь разницу между этими людьми так, как никогда прежде. Сейчас он впервые оценил сложность вставшей перед ним задачи: как вообще возможно хоть что-то объяснить таким, как пассажиры первого класса, как возбудить в них хотя бы слабый отзвук желания узнать и вслушаться? Крестьяне, не подозревая о бессмертной красоте у себя под носом, тем не менее были намного ближе к постижению истины…
— Ездили дальше на восток, верно? — предположил инженер однажды вечером, когда пароход остановился в Брусе забрать добавочный груз орехового дерева. Он с восхищением глядел на побронзовевшую кожу ирландца. — Под этим солнцем так не загоришь!
Он заразительно засмеялся, Теренс подхватил смех. Меж ними уже установилась обычная среди путешественников приязнь, и американец не упускал случая, чтобы поговорить.
— Бродил по горам, — ответил ирландец, — останавливался и спал под открытым небом, вот и загорел.
Инженер внимательно посмотрел на ирландца, сомневаясь, не пропустил ли случайно остроту. Но О’Мэлли не ответил на взгляд. Глаза его были устремлены вдаль, на снежную вершину Олимпа, курчавившуюся пушистыми облачками, словно чело вечных богов.
— Говорят, тут прорва древесины за так пропадает, можно было бы всю скупить по цене дров да спустить к побережью, сплошь кавказский орех, — перенося разговор на более привычную почву, продолжал американец, — а рабочая сила тут просто даровая. Сколько Бог создал полезных ископаемых — все тут. Можно построить узкоколейку и пустить электропоезд. Падающей воды сколько угодно. Правда, вначале придется выкупить концессию у России, — заметил он, сплюнув на толстенное бревно в кристально прозрачной воде, — а руки у русских требуют массу смазки. Плюс местные племена тоже, вероятно, хлопот доставят.
Дама переместилась на несколько футов ближе, и когда ирландец не нашелся, что сказать, чтобы заполнить паузу, его собеседник обернулся к женщине и отпустил какой-то комплимент. Воспользовавшись случаем, О’Мэлли двинулся прочь.
— На всякий случай вот моя карточка, — сказал американец, протягивая ему извлеченный из толстого бумажника большой картонный прямоугольник с надпечатанными серебром именем и адресом. — Если разработаете план и потребуются средства, считайте — я в деле.
Теренс перешел на корму и принялся наблюдать за крестьянами на нижней палубе. То, что они были грязны, казалось неважным: грязь пятнала лишь их одежду и кожу, а запах немытых тел казался вполне здоровым. Он вытеснил запах порока их попутчиков из первого класса.
В мечтательной тишине О’Мэлли долго стоял так, солнечные лучи уже не золотили Олимп, а окрашивали его в розовый цвет, море отражало краски закатного неба. Он смотрел, как смуглый курдский малыш скатывался по парусиновому покрывалу. Котенок играл, цепляя лапками пеньковый конец, который ему было не под силу сдвинуть. Чуть поодаль, на груде парусины, сидел огромный мужчина с голым торсом и руками настоящего колосса. Он тихо играл на деревянной свирели. Темные кудри падали ему на глаза, слушателями были женщины, которые занимались приготовлением ужина. А совсем рядом, прямо под тем местом, где стоял Теренс, молодая женщина с фантастически прекрасными глазами кормила младенца, прижав его к обнаженной груди. Котенок оставил канат и принялся играть с кисточкой ее алой шали.
И, слушая мелодию свирели, наблюдая серьезные, неукротимые, сильные лица этих необразованных сельских мужчин и женщин, он понял: как ни низко на общественной лестнице они стоят, в них не заметно следов вырождения, читавшихся в чертах пассажиров первого класса. Правда, он не был уверен, какое слово — «вырождение» или «стыд» — тут подходило больше. Во всех действиях, движениях этих простых людей, их манере держаться чувствовались достоинство и независимость, которые не могли не впечатлять. Потребностей у них было немного, пожитки умещались в котомке, и все же они обладали чем-то, что выгодно их отличало от прочих пассажиров — самодовольно улыбающегося атташе, несмотря на всю его дипломатическую хитрость, инженера с его практичным умом и сметкой и накрашенных женщин с их кокетливыми уловками, играющих на слабостях такого типа мужчин. Именно эта разница создавала вокруг простолюдинов атмосферу достоинства, выгодно отличавшую их компанию и делающую ее, без всякого сомнения, более желанной. Совершенно неотесанные и неграмотные, они обладали неиспорченной природой, отчего были ближе Земле. Им, конечно, требовалось руководство, подготовка, очищение чувств, но, в конце концов, не важнее ли в духовном плане были присущие им качества, чем относительно недавно развившийся интеллект, когда венцом творения становились типы, подобные упомянутым?
О’Мэлли долго не оставлял своих наблюдений. Солнце село, море потемнело, на небо высыпали звезды, пароход развернулся и направился к гористому Андросу и греческому побережью, а Теренс все стоял, погруженный в раздумья. Крылья его великой мечты могуче развернулись, и он узрел, как миллионы бледных мужчин и женщин проходят вратами из рога и слоновой кости в тот сад, где смогут наконец обрести мир и счастье в чистой простоте на лоне Земли…
