Никто не помешал им. Шум двигателя, редкие шаги пассажиров по палубе, гулявших по ночной прохладе, — ничто более не нарушало мелодии рассказа неизлечимого идеалиста.
И вот наконец в каюте зазвучал другой голос. Ирландец закончил. Он откинулся в мягком кожаном кресле, измотанный физически, но все еще парящий в потоке страстной надежды, источаемой сердцем. Ибо он отважился открыться больше, чем когда-либо прежде, и поведал о возможном новом крестовом походе, где он станет проповедовать о мире и счастье для всех живущих.
Голосом, выдававшим глубокое волнение, доктор Шталь лишь спросил:
— Думаете ли вы, что, приведя народы обратно к природе, вы поможете им наконец приблизиться к истине?
— Со временем, — был ответ. — Но первый шаг таков: изменить направление человеческой деятельности, с преходящего внешнего на вечное внутреннее. В простой жизни, когда обладание собственностью не обязательно и почитается тщетным, душа обратится вовнутрь и станет искать истинную реальность. Теперь лишь ничтожная часть человечества имеет возможность заняться этим. Досуга почти нет. Цивилизация означает приобретения для тела, а должна означать — развитие для души. Стоит отмести прочь ту ерунду, погоне за которой люди отдают себя, как крылья их угнетенных душ встрепенутся вновь. Сознание расширится. Вначале их привлечет природа. Они начнут ощущать Землю, подобно тому как это было со мной. Личность — эго — исчезнет, а вместе с нею и чувство отъединенности. Вместо этого проснется более широкое самосознание. Мир, радость и блаженство внутреннего роста заполнят их жизнь. Но для начала нужно оставить детски-неразумную смертельную гонку за внешними приобретениями — этот оплот цивилизации, чья пустота и безнадежность — лишь помеха. Они отворачивают от Бога и всего вечного.
Немец не отвечал; О’Мэлли замолк; между ними пролегла глубокая тишина. Наконец Шталь вновь зажег сигару и, перейдя на родной язык, что у него всегда означало признак величайшей серьезности, заговорил:
— Вы сделали мне честь, оказав великое доверие, и я безмерно вам благодарен. Вы поведали мне свою самую сокровенную мечту, а такое людям бывает труднее всего открыть другим. — В темноте он нашел руку собеседника и на мгновение сжал ее. Никаких комментариев услышанному не последовало. — А взамен, если можно так выразиться, хотел бы попросить вас выслушать мою историю, которая может показаться вам небезынтересной. Никому прежде я об этом не рассказывал. Лишь раз или два упомянул вам на пути сюда. Порой я предупреждал вас…
— Помню. Вы говорили, что он «захватит» меня, «одержит надо мной победу», — вы использовали слово «вовлечет».
— Да, и рекомендовал быть осторожным, побуждал не давать себе полной воли, говорил, что он представляет опасность для вас и для организации человечества в том виде, каким она предстает сейчас…
— И много чего еще, — несколько нетерпеливо прервал его О’Мэлли, — я все прекрасно помню.
— Поскольку я знал, о чем говорю, — в темноте голос доктора звучал несколько зловеще. Затем он добавил громче, видимо подавшись вперед: — Ибо то, что произошло с вами, как я и предвидел, едва не случилось со мной самим!
— И с вами, доктор!? — воскликнул ирландец во время небольшой паузы, последовавшей за этим заявлением.
— Но я успел спастись, избавившись от причины.
— Вы выписали его из больницы оттого, что боялись! — Эти слова прозвучали резко, почти с былой горечью.
Вместо ответа Шталь встал и резким движением включил лампу на столе, стоявшем у стены напротив. По-видимому, он предпочитал говорить при свете. О’Мэлли увидел, что его лицо бледно и очень серьезно. И впервые осознал: доктор говорит с профессиональной позиции. Значит, Шталь относится к нему как к пациенту…
— Прошу, продолжайте, доктор, — сказал он, теперь удваивая внимание. — Вы меня крайне заинтриговали.
Крылья великой мечты еще несли его высоко, поэтому он ощутил лишь легкую досаду от своего открытия. Чувства обиды не возникло. Только на мгновение души коснулась печаль. Но он был уверен, что Шталь на его стороне, что его удалось убедить.
— Вы сказали, что также испытали сходное переживание, — напомнил он. — Жажду услышать продолжение и полон сочувствия.
— Продолжим беседу на воздухе, — сказал доктор, позвонил стюарду, чтобы тот убрал посуду, и вывел приятеля на пустынную палубу.
Они прошли на нос корабля мимо спящих крестьян. Звезды отражались в зеркальной поверхности моря, а на севере на фоне неба смутно вырисовывались холмистые очертания Корсики. Было далеко за полночь.
— Да, нечто подобное едва не случилось со мной, — продолжил он беседу, когда они уселись на свернутые бухты канатов, куда до них долетал только слабый плеск волн о корпус судна, — и могло происходить также с другими. Все обитатели того большого сумасшедшего дома в той или иной степени подверглись воздействию. Мой поступок, хоть и запоздалый, спас и меня, и их.
После этого немец повел рассказ, будто избег огромной опасности. Восклицательными предложениями на родном языке он выражал сплошную похвалу себе. Был момент, когда «русский» почти завладел его сердцем, почти убедил, но все-таки потерпел поражение — поскольку доктор убежал. Слушая Шталя, Теренс подумал: «Словно его насильно пытались затащить в рай, а он теперь рад, что удалось избегнуть этой участи». По его словам, спасительными оказались осторожность и здравый рассудок, но кельту показалось, что продвинуться дальше доктору помешала его половинчатость. В Царствие Небесное нелегко войти, и хотя у Шталя не было избытка злата и серебра, он слишком гордился своим аналитическим умом, чтобы отказаться от него. Он-то ему и помешал.
С растущей печалью слушал ирландец, он понял, что устами Шталя высказывается отношение к тому, что он желал предложить миру людей образованных и высоко цивилизованных, самого цвета человечества. С такими ему непременно придется столкнуться. Более того, Шталь был не просто образован, но проникнут симпатией, повстречавшись на полпути с великой мечтой, понимал открывающиеся возможности, видел красоту и даже порой сам заговаривал о них в порыве энтузиазма. Однако на того, кто их в нем пробуждал, смотрел не иначе как на нежелательное влияние, как на пациента, если еще не хуже.
Голос и манера говорить Шталя были весьма примечательны и то демонстрировали критичность суждений, то исполнялись мистического энтузиазма: эти разнонаправленные чувства попеременно выглядывали наружу, словно головы мужчины и женщины на старинном барометре, свойственное же ему стремление к компромиссу все пыталось впрячь их в одну упряжку.
