Антон попытался представить себе, какой была Елена восемьдесят с лишним лет назад. Наверное, очень красивой. Сколько же ей сейчас? Антон редко встречал людей старше пятидесяти. Он вдруг ощутил смутное — сродни хватательному рефлексу — беспокойство, суть которого осознал не сразу. А когда осознал, едва сдержался, чтобы не броситься на Елену, не придавить ей горло коленом, не выпытать: где это птицы не нападают на людей, а поют ангельскими голосами, где бродят стада мирных добрых зверей, где на светящихся сваях над океаном устроены рестораны, а над цветами летают эти, как их… бабочки? А выпытав, немедленно бежать туда, задрав последние штаны. Остановила мысль: чего же сама Елена не там? Есть ли туда дорога, если за восемьдесят с лишним лет она не сумела вернуться? «Молодым везде у нас дорога…» — вспомнил Антон слова из тоталитарной песни.
…Кажется, в восьмом классе их возили на экскурсию в большой город в музей. Обедали в городской столовой. Она напоминала огромный сарай с бесконечными рядами столов, лампионами на потолке, грязью на полу. Учитель раздал талоны. За талоны давали тарелку супа, кашу, хлеб и стакан горячей воды. У Антона в супе обнаружилась муха. Гадкая, коричневая, она шевелила волосатыми лапами, потрескивала крыльями и подкрылками, не в силах ни уползти, ни умереть.
Муха напоминала подбитый, вязнущий в болоте, но сражающийся за свою жизнь вертолет. Антон, прочитав лозунг на входе: «КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН ИМЕЕТ ПРАВО НА БЫСТРОЕ И КАЧЕСТВЕННОЕ ОБСЛУЖИВАНИЕ», направился к окошку, чтобы быстро заменить суп на более качественный — без мужественно сражающейся за свою жизнь мухи. «Пошел вон, сволочь, — отогнал его наливающий, — здесь тебе не ресторан!»
«Да, здесь определенно не ресторан, — подбросил дровишек в жестяной короб Антон, — но как попасть в ресторан?»
— Ты раньше охотился на крыс, пардон, зверей? — услышал Антон голос Елены.
Жестяной короб сделался малиновым и грел не хуже настоящего радиатора. Огромная луна, стряхнув с себя не только отблески заходящего солнца, но и звездную пыль, стояла прямо над ними, как некогда поразившая Антона невообразимыми размерами восковая голая женщина в витрине привокзального публичного дома. Развалины, деревья отбрасывали в восковом лунном свете четкие, похожие на чертежи, тени. Если бы не стена, выпивающих Антона и Елену вполне можно было бы засечь из дальнего пограничного леса, с противоположного пограничного берега, выпустить снаряд по движущимся вокруг неподвижного малинового пятна теням. И все. Прощай, ресторан. Антон судорожно придвинул короб поближе к стене.
— Не раз, — ответил он чистую правду.
— Мне тоже приходилось, — сказала Елена. — Когда их убиваешь, они кричат. Совсем как люди.
Антон подумал: вероятно, Елена убивает их как-то неловко. У него они и пасть открыть не успевали.
— Однажды зимой, — задумчиво продолжила Елена, — звери на моих глазах напали на инвалида. Он был хоть и однорукий, но сильный. Тянул санки с дровами. Они обложили его стаей, как волки.
— Кто?
— Волки. Настоящие хищные звери. На мысе Гуденаф на Земле Уилкса у нас есть волчий заповедник. Я все видела, но не могла помочь. Они бы и на меня напали. Я залезла на дерево. Потом налетели вороны, стали драться с крысами из-за мяса. Потом остался только красный снег. На снег наползли мухи, он сделался коричневым, трескучим, шевелящимся. Они грызли кровавый снег и друг друга. Раньше я жалела людей, зверей, птиц. Даже насекомых, хотя насекомые существуют по чуждым людям законам. Они на земле, как инопланетяне. Они вроде бы свободны ползти, прыгать или лететь куда им вздумается, но в действительности — запрограммированные и безжалостны. Человек, тянувший санки с дровами, исчез навсегда. Я поняла, что любая, пусть даже самая правильная мысль или идея бессильны, когда мир существует по законам насекомых. Это, видишь ли, как другая программа в компьютере. Насекомых можно уничтожить, но не перевоспитать. Люди ли опустились до насекомых? Насекомые ли поднялись до людей? В мире все стало едино. Суть мира — бессмысленная, механическая гимнастика для насекомых. Все прочее, похоже, навсегда обездвижено. Никто больше не тянет санки с дровами. Стало быть, жалость абсурдна. Я должна подтвердить, что ваш мир превратился в заповедник для насекомых, что он не подлежит исправлению, следовательно, нет никакого смысла… Но я… — голос ее звучал едва слышно, — все равно жалею… всех… даже насекомых, которые грызут кровавый снег и друг друга. Хотя мой голос, скорее, совещательный на чаше весов судьбы вашего мира, но все же…
«Идиотка, — подумал Антон, — жрать дерьмо восемьдесят с лишним лет здесь, вместо того чтобы вернуться туда!»
— Елена, — сказал он, — я всегда считал, что существует только одна страна, поэтому я не задумывался, какая она. Достаточно того, что она свободная, меня никто не убедит в обратном. Следовательно, ее несовершенства — мои несовершенства. Следовательно, все дело во мне — опять никто не убедит меня в обратном. Наверное, моя страна плохая, хуже не бывает. Но мне не с чем сравнивать, Елена. Только если я правильно тебя понял, на земле существует какая-то другая страна? Или… не на земле?
— На земле, — сказала Елена.
— Она лучше, чем эта? Ты была в ней свободна?
— Не знаю, — ответила Елена, — я забыла, какая она.
Елена объяснила Антону, что жаркое из свежего звериного мяса со специями и папоротником следует готовить на «длинном огне» с постоянным подливом воды. Вода уносила вонь. Хорошо прожаренное, проперченное мясо с узкими черными нарезанными листьями годилось в пищу.
Елена рекомендовала Антону съедать по утрам столовую ложку застывшего звериного жира. Это было серьезное испытание, но Антон внял совету многоопытной старухи. Жир и впрямь оказался целебным. Антон вскоре перестал кашлять. Колющая боль в груди притихла.
Елена жила своей жизнью: где-то бродила, собирала и сушила травы, возилась в огороде, в солнечные безветренные дни почитывала в раскладном кресле, водрузив на нос очки. Очки были столь древними, что она привязывала их к ушам веревками. В такие мгновения Елена напоминала покрытый листьями холмик, посверкивающий на солнце парой случайных стекляшек.
На следующее утро после самогонного вечера Антон честно вернул Елене змеевик, жадно осмотрел ее подвальчик, ожидая увидеть другие — вроде зажигалки — волшебные вещи. Но увидел лишь драную кушетку, тряпье, кухонно-хозяйственный скарб.
Случалось, Антон и Елена не виделись по нескольку дней.
Его душило желание узнать побольше. Конечно, старуху можно было связать, придушить, прижечь, но Антон, по крайней мере в отношении Елены, уже был на такое не способен. Иногда ему казалось, что старуха умрет, ничего не рассказав. Антон был близок к умопомешательству. Он оставался с каким-то новым, совершенно неприемлемым, но огнеупорным утешением: знать, такова ее воля. Антон терялся. Силой представало то, что прежде силой не казалось. В то же время то, что он полагал силой, вдруг представало несущественным. Антон понимал, что расслабился. Ему и прежде редко, но случалось расслабляться — кому-то довериться, кого-то пожалеть. Он уставал ходить, как каменно сжатый для удара кулак. Результат всегда был один — неприятности. Сейчас на природе Антон расслабился до такой степени, что следовало ожидать не неприятностей, но беды.
