— Земля о четырех ногах…
Земля не о четырех ногах. Но она уже спотыкается.
Одни надежды оправдались, другие не оправдались…
Почему-то надежды наши — как преступники перед судом: им постоянно нужно оправдываться.
Чего только нет сегодня у человечества! Специальные машины; чтоб ноги не утруждать, специальные машины, чтобы руки не утруждать, и даже машины, чтоб не утруждать голову.
Все есть у человечества. Уют и комфорт. Обеспеченная старость… Как же тут сохранить молодость?
Гете назвал свою трагедию именем героя, для него был важен герой, творец, с его поисками вечной молодости. Гете прожил долгую и сравнительно благополучную жизнь, в которой ему не хватало только молодости.
Булгакову многого не хватало, и он ставит в центр не искателя, а искомое — Маргариту. Поэтому имя он дает Маргарите, а Мастера оставляет без имени. Важен не сам человек, а то, к чему он стремится, важна его любовь. Не молодость, а любовь.
У Гете молодость рождает любовь. У Булгакова любовь рождает молодость.
У Гете самый главный, самый трудный путь — к молодости, а там уже рукой подать до любви.
У Булгакова главный путь — к любви, а там уже рукой подать до молодости.
Равнодушие — энтропия любви. И оно же энтропия ненависти. Так сходятся противоположности, когда они остывают.
Когда встречаешь равнодушие, не поймешь, что на этом месте остыло: негодование? радость? боль?
Что-то было. Что-то остыло.
Энтропия юмора — холодный, бесчувственный смех, в котором ничего не осталось от юмора. Все остыло. И не поймешь, что остыло.
Сухой, стеклянный смех — как песок, брошенный в лицо.
Если в жизни много смеха, это еще не значит, что в ней много юмора.
Черный юмор — это не смех сквозь слезы.
Это смех вместо слез.
И уже не журавля в небе, не синицу в руках, — достаточно и синицы в небе…
Маленькой синички где-то далеко в небесах…
Там, где новое — всего лишь хорошо забытое старое, малое — хорошо и прочно забытое большое.
В один и тот же год, в одном и том же городе Гоголь пишет «Мертвые души», а Бальзак — «Утраченные иллюзии».
Может быть, совсем рядом, по соседству: вот здесь «Мертвые души», а здесь — «Утраченные иллюзии».
И ничего нет удивительного, так было и так будет всегда. Где мертвые души, там утраченные иллюзии, а где утраченные иллюзии, там — мертвые души.
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Можно ли пожертвовать исторической справедливостью ради человеческой справедливости?
История утверждает: нельзя. На то она и история.
А человек говорит: можно. На то он и человек.
Листы старых мудрых книг желтеют, как листья деревьев, но они никогда не бывают зелеными…
А быть может, в зеленом этом — вся мудрость…
— И последний вопрос: над чем вы работаете?
Клювик его шариковой ручки уже выбрал в блокноте местечко, куда вонзиться, откуда начать разматывать свой шарик, но тут я сказал:
— Я работаю над словарем упоминаний.
Это будет самый грустный из словарей. Он расскажет о писателях, которых часто упоминали при жизни, а после смерти не упоминают совсем, и о писателях, которых после смерти упоминают, а при жизни замалчивали… Такой словарь характеризует не только писателя, но и время, в которое он жил…
Клювик ручки задергался, усомнившись в реальности добычи.
— Известно ли вам, что имя Грибоедова после его смерти упоминалось в двести сорок семь раз чаще, чем при жизни? — число было взято с потолка для большей убедительности. — А с другой стороны, имя Ипполита Калошина при жизни упоминалось в бесконечное число раз чаще, чем сейчас. Потому что сейчас оно совсем не упоминается, а любое число, деленное на ноль, дает бесконечность.
— Я ничего не знал об Ипполите Калошине, — признался он, хотя мог бы не признаваться; я ведь не признался, что взял это имя с потолка.
Опускаясь на землю с потолка, я сказал:
— Вот вы сейчас берете у меня интервью, а через сто лет и не вспомните, что я жил на свете.
— Ну почему же не вспомню… — он спохватился, что не рассчитал свои возможности. — Я-то, конечно не вспомню…
— Вот видите, а другого вспомнят. Возможно, того, у которого не берут интервью. У Пушкина не брали интервью, а как помнят!
Мысль, что у Пушкина не брали интервью, пришла неожиданно и удивила нас обоих. У такого поэта — и не взять ни одного интервью.
Тогда не брали. Тогда и слова такого не было. Все, что писатель хотел сказать, он говорил сам, без наводящих вопросов.
— Наверно, Пушкина тоже упоминают чаще, чем при жизни?
— В двадцать три тысячи восемьсот пятьдесят девять раз, — назвал я число, взятое с потолка, но приближенное к действительности.
— Да, — вздохнул он, — Пушкин… Теперь таких нет… А может быть, они есть, только о них не упоминают?
ИЗ ЗАПИСОК БЫВШЕГО ЯЗЫКОВЕДА («БОЛЬШАЯ ФОРТУНАТОВСКАЯ»)
…В 1714-м году французский король Людовик-Солнце бросил в Бастилию лингвиста, утверждавшего, что название Франция германского происхождения. Со времен германского племени франков отношения между Францией и Германией настолько испортились, что безобидная этимология была истолкована как измена отечеству.
Король-Солнце не только светил, он беспощадно выжигал крамолу. Крамольников либо бросали в Бастилию, вводя в расход чуткую к малейшим тратам казну, либо отправляли на гильотину (как много в этом случае зависит от одной приставки: «ввести в расход» совсем не то, что «вывести в расход»)…
Бывали крамольными и обычные географические названия. Например, станица Зимовейская: в названии ее — стремление развеять зиму, расчистить землю для грядущей весны. Но не этим провинилась станица, а тем, что родились в ней два великих мятежника: Степан Разин и Емельян Пугачев.
После подавления пугачевского восстания станица Зимовейская была переименована в Потемкинскую — название обычное среди множества потемкинских деревень.
…Оптимизм — великий лекарь и великий больной, потому что он одновременно и средство, и объект лечения…
