– О, две новые андр-ры. Или нэсини? Вы кр-расивые, хотя от вас каурангами тянет. Я люблю кау. Я всех люблю. Маули Элисса, они кто?
– Друзья. Я их позвала, чтобы они тоже знали о тебе. Видишь, как нас тут мало осталось?
– Я тоже хор-рошо звала, правда? Только папы снова нету. Уезжает, пр-риезжает…
Она говорила по-андрски так же, как все здешние маленькие котята – слегка раскатывая «р» и подмяукивая.
– Такая жизнь пошла, – деловито объяснила ей Элисса. – Может быть, теперь долго не увидишь.
– И сколько вас таких? – осведомилась я.
– По одной на каждом этаже – вот и считайте. Мы вольнонаемные, и когда к городу приблизилась наша родня, хозяин не стал никого удерживать. Понимаете, ей не вы страшны, а столичные уроженцы.
– Понимаю.
– Как вас зовут? – перебила кошечка.
– Я Татиана, хм… баба Тати, а она Хрейя.
– Тати и Хрийи, – повторила она, мягко прыгая на подушке.
– Кушать будешь? – спросила ее Элисса. – На ручки пойдешь?
– Ничего не хочу, – сказала та чуть нервно. – Хочу вырасти как ты, чтобы охранять папу.
– Вот так, от одного хотения, и выросла, – с легким упреком ответила Элисса. – Легка, точно перышко, косточки птичьи; себя сохранить не можешь, куда уж обоих?
– Непр-равду говорит Элиссабет, – хихикнула детка по-кошачьи. – Я всё могу.
И вспрыгнула прямо мне на плечо, вонзив коготки в отворот пальто и распластавшись по груди трепетным горячим тельцем. Мордочка уткнулась мне в шею, усы щекотали ухо, а шершавый язычишко раза два прошелся по щеке. Ни внутренне говорить, ни читать мысли она по малолетству не умела, даже так, как измельчавшие андрские манкатты, но вот печаль и смятение наше уловила безошибочно.
– Ты сладкая, ты хор-рошая, андра Тати, и Белая Кхонда хорошая. Я нарочно не назвала себя – угадайте, кто я и как меня зовут.
Я вгляделась. Что-то невероятно знакомое, лежащее под самой поверхностью, ему мешают мелкие подробности, иные цвета, грудничковый акцент… Да, и она все-таки сумела позвать, хотя этого почти никто не уловил…
– Анюся, – вдруг произнесла я.
– Нет, Анесси. Но так, как ты, тоже можно.
– Агнесса она, – пояснила ее охранница.
– Ее король взял от той манкатты, что принадлежала кузену вашего аристо, – пояснила Хрейя. – И видите, в какой холе содержит.
– Сколько же Агнессе теперь? Года три-четыре? Какое удивительное здесь время и какая странная стала у меня память! Так это ты, Анюся, только маленькая? – говорила я бессвязно и смутным голосом.
– Я – это я. О чем ты, новая андра? Белокожая андра с кольцом, как у папы?
Она – это она. Знак. Тот самый знак. Ищи одного, и трех, и девять, и двенадцать и смыкай круг, вяжи цепь. Мое животное, твое животное, многие иные символы будут тебе вехами, говорил Одиночный Турист.
– Спасибо, Элизабет, спасибо, Хрейя. Анесси, хочешь пойти с мной?
Я ухватила ее обеими руками и сунула за пазуху, покрепче запахнув полы.
– Пойдем, Хрейя. Теперь я твердо знаю решение.
…Я бежала назад сквозь слои времен, непрерывно меняясь, и менялись декорации, и Хрейя обретала все новые лики, только Анюся под защитой моего пальто… капы… плаща… дэли… ферендже… куртки… пальто меняла оттенки, но оставалась той же. И даже, по-моему, не переставая спала.
…Наши, кажется, так и ждали меня в том зале, никуда не отлучаясь – только Мартина усадили-таки в кресло и тихо о чем-то с ним совещались.
– Мы раздобыли для суда одно вещественное доказательство – не знаю хорошенько, за или против, – сказала я вполголоса, не желая разбудить ребенка. – Вот ее.
И, раздвинув тяжелый ворот, показала Анюсино личико. Глаза ее были закрыты или прищурены, и я надеялась, что она не узнает Мартина до поры до времени или вообще.
– Знаете, кто это? Маленькая манкаттская ведьма, как говорит о них простонародье, – и приемная дочь кунга Мартина Флориана Первого.
(«Вы тут уже решились убить его, хотя и с нелегкой душой, – могла бы я сказать, – потому что не знаете, что еще делать с честным и искренним предателем: это слово пустил в ход Эрбис, и оно с тех пор стояло за кулисами всех ваших рассуждений. Дела Мартина – это он сам, и предательство – он сам, вот что должны были вы сказать, иначе он не мог, нам не дано переменить или переиграть ни один свой шаг… Он был искренен, когда считал своего брата еретиком, инсанским лазутчиком, перевертышем, – всем тем, что хотел истребить в себе самом. Но колебался – и, главное, никогда не решился бы предать суду и церкви, если бы сам БД не разрешил Мартину оправдаться смертью брата. Так это было или сходно? И не делаем ли мы теперь то же, что Мартин сделал тогда – не оправдываем ли себя за чужой счет?»)
– Вы все высказались по поводу? – говорю я. – Новых гениальных мыслей в ум не пришло?
Кривоватая улыбка Марта: Дюжина – или Десятка – и впрямь без вас обеих расхрабрилась, и я уломал их выполнить мое заветное желание. Всех, кроме брата моего Даниля, хотя с ним был уговор. Считаете, вот он – он меня не предал?
И снова я говорю:
– Только тот, кто однажды изменил, знает истинную глубину верности. Лишь пав, можно подняться к высотам. Лишь разуверившись во всем и вся, постигаешь истинный своей путь и истинное свое предназначение. Вот оно, Мартин, – спит у меня в объятиях комочком теплой жизни. А ты и не догадывался о таком, верно? Просто отдал дань нетерпению сердца?
Анюся начала просыпаться, но мало что соображала: повернула головку на мой голос – глаза ее вспыхнули янтарем и золотом, потом поискали среди застолья и, наконец, устало закрылись, так не дойдя до конца и никого не признав.
– Ты захотел для себя наилегчайшего, Мартин Флориан, – продолжаю я. – А Двенадцать согласились помочь тебе в этом: поспособствовать тебе, запятнанному, отмыть грехи. Я правду говорю?
Коваши кивнул, остальные промолчали.
– Так ведь это легче легкого – устраниться! Знаешь, я думаю так: чтобы снять корону, вовсе не обязательно рубить венценосную голову. Когда древний кунг хотел остаться в живых после урочного года правления, убивали его двойника, калифа-на-час, и настоящий владыка мог продолжать свое царствование. Когда старый король чувствовал упадок сил, он постригался в монахи, и ему оставляли все возможные почести – однако без власти. К слову, и тебя никто не принимает за абсолютного монарха, но что там уточнять… Главное, можно обойти, обвести вокруг пальца и смерть, и несытый жертвенный камень, если отправить тебя в одинокое странствие, дитя же по имени Агнесса – его знамение и знак. И я это тебе присуждаю.
На том мы покинули места за столом, но не комнату. В комнате мы столпились.
– Даниль не так легко отделался, – возражала Киэно. – Смерть принял тяжкую.
