Он улыбнулся, не то чтобы торжествующе, но с таким самодовольством, которое, конечно, должно было сойти за подбадривание — а вместо этого вызвало у Роузи настолько сильные опасения, что ни тогда, ни теперь она не могла разобраться, что же почувствовала: он, конечно же, переменился, да так, словно его подменили, но когда он улыбнулся, клыки вновь его подвели, так что Роузи уверилась: если дочь вернется к нему, он не лелеять ее будет, а слопает.
— У-уй, мам, уже поздно.
— Ну, Сэм!
— Я пошутила! — взвизгнула Сэм от восторга.
— Ах ты! Ух ты, маленькая…
— Ух ты, большая… Может, ей нельзя оставаться со всем этим наедине, есть у нее силы или нет. Да она и не хочет быть одной. Но Майка пускать обратно в свою жизнь, в свое сердце, в свою постель, лишь бы не оставаться в одиночестве, — она не собиралась. Брент Споффорд никогда не произносил таких слов, сколько они ни говорили про Сэм, — он никогда не провозглашал, что Роузи не должна одна нести эту ношу, что ей есть на кого опереться. Он просто раз и навсегда предложил ей и Сэм все, чем владел и что мог. Но все-таки вопрос он задал, а ответ ее был тем же.
Сокровенными и косвенными путями попадаем мы теперь в города, а прежде сходили на огромных вокзалах, выстроенных в самом центре, и, миновав ожидающий нас подземный переход, вливались прямо в шумную толпу. Роузи кружила по многополосным развязкам, сплетавшимся вокруг центра Конурбаны, и не могла прорваться; выбрав какую-нибудь подходящую на вид дорогу, она вновь оказывалась на объездной, предназначенной для того, чтобы миновать город вовсе, — и петляла наугад среди складов, а высотные здания центра отодвигались все дальше, исчезая, как заколдованный город в сказке.
Теперь, лишенная отпечатанных на ротаторе инструкций, она осталась без ориентиров. Ее детские воспоминания об этом городе не содержали никаких подсказок, как по нему ездить: лишь милые или зловещие картинки, бессвязные, как во сне. Коробка шахмат из слоновой кости и красного нефрита в битком набитой витрине антикварного магазина. Бисерная занавеска в китайском ресторанчике, запах маминого «Драмбуйе»{25}. Вонючий туалет перетопленного детского театра, где как-то раз под Рождество на шумной и яркой постановке «Красной Шапочки» ей стало дурно.
Они уже опаздывали. Сэм выдрой скользнула через спинку на переднее сиденье и стала помогать матери подзывать то ли глуховатых, то ли невнимательных горожан.
— Институт педиатрии? — переспросил остановившийся рядом с ней на перекрестке таксист. Он озадаченно покрутил во рту зубочистку.
— Детская больница.
— В смысле, малыши?
— Что?
— «Малыши». Знаю. Здесь рядом. — (Сзади загудели клаксоны, но он не обратил на них внимания.) — Вот тут его тыльная сторона — и все. Объезжайте. Тут одностороннее вообще-то. Надо вкруговую.
Она поехала вкруговую или, скорее, по неровному квадрату и остановилась перед огромным многокорпусным зданием, хитро встроенным в тесный квартал, сооруженный сто пятьдесят лет тому назад под платные конюшни и свечные магазинчики. Название, выложенное блестящими металлическими буквами, красовалось на стене крытого перехода, который вел из нового корпуса в старый: «Конурбанский институт педиатрии и детская больница». Однако на высоком архитраве старого здания была и другая надпись, вырезанная по камню: «Городской дом малышей». Так он раньше именовался.
Так он назывался, когда здесь лежала Роузи.
— Мам. Пошли. Да, когда она лежала здесь, когда ее тут держали. Все закрытые двери, через которые она пробивалась с тех пор, как вернулась в Дальние горы, вели сюда, к этой двери. Помня, что нужно хоть куда-то двигаться, опасаясь сигналов за спиной, Роузи могла лишь мысленно протянуть руки — принять, вернуть или заслониться от того, что когда-то здесь случилось с нею.
Роз Райдер стряхнула пепел с сигареты в ладонь, ощутила падение почти невыносимо горячего мягкого серого червячка.
— Ну, я всегда молилась, — сказала она. — «Дух Святый, пребудь со мной и во мне».
— Молилась, — ответил Майк Мучо. — Но верила ли, что молитва твоя будет услышана?
— Ну еще бы, конечно. Я всегда серьезно к этому относилась.
— Если просишь хлеб, то не получишь камень.{26} Помнишь? Ты же была в библейском летнем лагере?
Он сказал это вполне дружелюбно. Они сидели вдвоем на лестнице Башни, остановившись на полпути между землей и крышей: Майк усадил ее поговорить, чтобы никто другой не слышал.
— А насчет изгнания демонов? — спросила она. — Как тебе?
— А что, если это правда? — сказал он.
Она посмотрела на кончик сигареты. Что, если правда? Каково это: сказать, что это правда; знать, что так оно и есть?
— Это как ставки делать, — заговорил Майк. — Люди, которые ставят на то, что Бога нет или Он не может им ничем помочь, проигрывают{27} — если Он существует и готов помочь, а они не верят и не просят Его. Ты делаешь ставку на то, что Бог может помочь, — и что теряешь, если это не так? Но если ты права, если Он и вправду может тебе помочь — ты в выигрыше. В большом выигрыше.
Она никогда раньше об этом не думала. Такое, кажется, можно придумать, если уже веришь, что Бог поможет. А она верила.
— Понимаешь, о чем говорит Рэй, — сказал Майк. — О возможности исцелять. По-настоящему. Это не обычная болтовня. Изменить душу и разум человека, изгнать из них страдание.
Что же делать, думала она. Что мне делать. Но лишь воскликнула тихо, с интересом и удивлением:
— Ух ты.
— Знаешь, я, в общем-то, никогда не верил, что кто-то поправится от того, что я сделал или сказал. Я считал, они могут выздороветь только от того, что сами делают, а я нужен лишь для того, чтобы они поверили, что могут поправиться.
— Идиотизм, — проговорила Роз.
Он поднял взгляд и через секунду, кажется, даже понял, о чем речь, но сказал только:
— Роз. За всю свою жизнь я никогда ничего не хотел всем сердцем. Этого я хочу. Хочу, чтобы и ты тоже хотела.
Сигарета истлела до фильтра, и Роз, отщипнув пепел большим и указательным пальцами, обронила его на покрытую резиной ступеньку лестницы — пусть гаснет.
— Скажи мне, что ты подумала, — попросил он. — О чем сейчас думаешь.
Она чувствовала, как в душе стремительно нарастает то, о чем она думала не только сегодня, но уже долгое время, так долго, словно жила с этим всю жизнь; ей захотелось высказать ему все, рассказать, как она без всякой причины пустила кувырком свою машину на Шедоу-ривер-роуд; как неделями жила словно внутри стеклянного шара, не в силах выбраться; что не всегда могла вспомнить, чем занималась предыдущим вечером, а то и всю прошлую неделю, или не помнила, как к ней попала какая-то вещь. Что она выдумывает варианты своего будущего только для того, чтобы они погибли. Как она боится, что сама может нечаянно погибнуть: забрести куда-нибудь, заблудиться и сгинуть.
