Углубился в собственные мысли и не заметил, как заросшая просека оборвалась. Лес у реки прорезали глубокие овраги – ежевика, бурелом, тонкая струйка воды внизу. Дальше начинались заливные луга. Малость заплутал. Ладно, так хоть отдохнуть можно, здесь. На краю. Никто не увидит.
Он уже начал определять окружающее пространство словами «это не имеет значения», когда на другой стороне оврага орешник разомкнул ветви, и бесстрастным глазам Леса явились сначала тень, потом – выхваченные из тени фрагменты человеческой фигуры, а потом – растрепанная белая рубаха, серый, ненавидящий взгляд и рука с пистолетом.
Ты живешь? – подумал Лес. Ты живой? Так почему… Почему ты ненавидишь? Впрочем, это тоже не имело значения.
– Попался в конце концов, – злорадно произнес Скадри, обламывая ветку. – Повернись поудобнее.
– Не радуйся. – Лес был совершенно спокоен. Наверное, до сих пор чувствовал взгляд единорога.– Не радуйся тому, чего не понимаешь.
Скадри поднял пистолет, и Лес равнодушно отвернулся. Выстрела он так и не услышал.
…Шорох шагов, треск костра, голоса… Голоса… Тени за закрытыми веками.
Какого черта, я же мертв…
– Ребята! Он живой! Хорош суетиться, не надо никого в город! Стой, люди, он живой! Лю-юди! – и удаляющийся топот ног, и шум реки вдалеке.
– Эй… – его осторожно взяли за руку. – Эй, ты! Вы то есть.. Вы точно живы? Не ранены? Или позвать кого?
Лес закашлялся. Его подхватили под мышки и прислонили к дереву. Он открыл глаза. Посмотрел наверх. Небо сквозь ветви.
Расплывчатое пятно чьего-то лица заслонило небо. Он задохнулся.
– Что случилось? Вы себе ничего не сломали? Там обрыв…
Лес пошевелился и вдруг понял, что остался цел. Абсолютно цел. Будто заново родился. Все тело наполняла какая-то невероятная, светлая, ни с чем не сравнимая усталость. От рождения.
От смерти, наверное тоже. Тот же стрелял.
– Люди, дайте кто-нибудь воды! Люди!..
Этот рыжий недоносок способен убить одной звуковой волной. Хватит молчать.
– Я здоров – закашлялся Лес. – Здоров, только почти убит… Н-не тряси меня!
Парень отпустил его плечи, и с высоты собственного роста мир показался очень маленьким. Настолько маленьким, что можно было указать в сторону обрыва. Затошнило. Как в кино, панорама качнулась, и перед глазами предстала отчетливая картина: мертвый господин попечитель, наполовину засыпанный листьями и землей, обрушившейся на него в момент выстрела. Пистолет крепко зажат в руке. На лице навсегда застыло горестное удивление. Странно, ведь он мог бы и рассмеяться. Я же смеялся… Смеялся…
– Там лежит человек, – с трудом выкашлял Лес. – С оружием. Он стрелял, а я, наверное, всё-таки живой… – он оперся о дерево и соскользнул вниз, потому что ничего больше говорить не требовалось.
Он видел, как рыжий придурок опрометью бросился за остальными. Поднялся невыносимый, птичий галдеж, как на глухарином току. Кто-то несколько раз повторил его имя, имя вызвало совершенно невыносимый крик, и облаками начали вспухать в небе виноватые возгласы: потом все улеглось. Голова болела.
Всё было правильно. До невозможности правильно. Посягнувший на легенду лесов не имеет права жить. И только серебряная пуля может убить единорога.
Он решил не думать о том, что начнется после его возвращения.
А ещё он не мог знать, что через несколько дней, старательно не замечая растерянных взглядов, войдет в свой класс и начнет новую тему. Пёс, виноватый в его злоключениях, успел перепугать половину города, прежде чем его пристрелили. И превращаться ему было не во что. Разве что в падаль…
А в окна города, надраенные до блеска, синими вечерами смотрелся ветер.
Между осколками. Камень и наконечник стрелы
Газеты сходили с ума. Они сходили с него тем быстрее, чем узнавали о новом бунте или о результатах выборов. В Тертом разгромили тюрьму – эта новость дошла первой – в столице партия белых захватила Дом правительства и засела в нем, и две недели продолжались бои на улицах города. Ввели танки.
По радио передавали манифест, выпущенный белыми – свобода собраний, союзов, личности, впрочем, знакомые идеи. Отменили запрет на проживание оракулов в городах, разрешили свободу печати, выезд за границу и женщинам – служить в армии. Торговля должна была протекать свободно, но уже начался бардак, и Высокий холм готовился спасаться с помощью закупок муки, местных хозяйств и собственных огородов.
В баре сосед пробил голову соседу табуреткой за идеологической беседой, а так-то ничего – говорила Герда и хмурилась. Мария хихикала. Герда ее немедленно за это ругала.
Скати с серьезным видом рассказывал Лесу, что теперь может пропускать работу, так как из Министерства от него уже давно ничего не требуют.
Была замечательная, интереснейшая для всех, ну просто для всех тема – кислоты.
И щёлочи.
Сегодня он никак не мог определить, что же ещё мешает ему, кроме детей. День тянулся, как обычно – восьмой класс сходил с ума. Андрий вырвал у Кессы тетрадь, она влепила ему по лбу линейкой. Дан не пришел, а Марийка списывала. Он уже собрал тетради и выставлял оценки, когда распахнулась дверь, и вошел директор собственной персоной.
Вот и все, ну, конечно – подумал Лес, отворачиваясь от последнего исписанного листка.
И рассмотрел на постаревшем, как после болезни, лице знакомое выражение.
– Зайдите … – негромко сказал директор. Поколебался немного, прочистил горло и повторил: – Ко мне зайдите.
Вот добрый человек. Другой бы прислал кого-нибудь вместо себя, а этот лично пригласил.
– Зачем? – осведомился Лес.
Директор слегка поморщился.
– Я выдам вам свидетельство об увольнении.
– Вряд ли это поможет вашему горю … – ну что за слова, произнесенные безразличным, рассеянным тоном? Жестоко, подумал человек у доски, разглядывая себя со стороны. Как-то уж очень жестоко. И куда это подевалась вся моя дипломатия…
Сунул руки в карманы.
В кабинете паутиной расплеталось молчание.
До чего же ты осунулся, за последние дни-то – маленький, лысый, важный, обремененный мелкой начальственной должностью человечек. Как они тебя за то, что я у тебя работаю. И оставшиеся вокруг лысины волосы – почти седые, и кожа сейчас какого-то серого, неживого оттенка… Что ты чувствовал, милый добрый прохиндей, когда твоё второе «Я» неожиданно оказалось сильнее? Когда вырвался наружу, оскалил зубы не смешной блохастый помоечный пёс с белыми подпалинами, а незнакомый, черный зверь? Или ты подхватил, как чуму, чужую ярость? Что с тобой было, а? Свернулся в комок от страха, потеряв человеческий облик, или цеплялся за рвущуюся связь, пытаясь удержать бешеного пса, перекусившего ребенку горло? Неужели это мы тебя так разозлили? И какими, черти бы их драли, мойрами была предсказана тебе позорная смерть в собачьем облике? И как ты выжил, простреленный и выброшенный на свалку, какое «Я» тебе выдали заново?
