— Что? — совсем уж глупо переспросил Трофимов.
— Ты же можешь, — повторила Катя. — И я забуду и Сашу, и мужа, я пойду за тобой на край света. Ну же, колдуй, гипнотизируй, твори заклинания, давай!
Голос ее звенел. Трофимову показалось, что она ненавидела его в этот момент.
— Не глупи, Катечка, — попросил он испуганно. — С чего ты взяла?
— Не можешь? — спросила она с презрением. — Не можешь, колдун хренов? Иди ты!
Трофимов не успел даже придумать хоть какой-нибудь ответ. Катя повернулась и побежала. Через несколько шагов у нее подвернулся каблук. Она на бегу сбросила туфли, подхватила их, почти не останавливаясь, и побежала дальше в колготках. А он стоял, смотрел ей вслед и не мог думать ни о чем. Только последние ее слова перекатывались в мозгу, как шарики в погремушке: «Колдун хренов… Иди ты!»
Когда Катя скрылась за поворотом, пошел и Трофимов. В этот вечер ни о чем другом, кроме этих слов, он не думал.
Ему наконец пришлось дать себе тот отчет, которого он так долго избегал. Да, у него действительно есть какие-то ненормальные для человека способности. И они должны пугать обычных людей, отталкивать от Трофимова. Трофимов вспоминал администратора в гостинице, и его прошибал холодный пот. Ну хорошо, что подвернулся фикус в холле. А если столб на улице? А если крыша дома? Да, спасая Катю, он остановил «Жигули». Но ведь непроизвольно. Значит, может быть, что он непроизвольно остановит самолет в полете? Что будет с пассажирами и экипажем?
Только теперь он окончательно понял, что Катю потерял навсегда. Боль этой мысли органически слилась со страхом перед самим собой. Чудовищные происшествия, изобретаемые его фантазией, измучили Трофимова так, что он только вяло удивился, очутившись в своей комнате в общежитии. Он не помнил, как и какой дорогой пришел. Он вообще не был уверен, что пришел, а, например, не перенесся. Ему не хотелось об этом думать — ему очень хотелось пить. Кое-как собравшись, сконцентрировавшись на этой мысли, он побрел на кухню ставить чайник и пока тот закипал, попробовал взять себя в руки. Выхода было два, точнее, не выхода, а пути. Первый пугал его больше, чем все остальное вместе взятое. Он вел прямиком в какой-нибудь институт, где его, Трофимова, будут изучать. Трофимов не знал, есть ли институт, который занимается такими, как он, и если есть, то где. Но ему живо вспомнилась картинка из школьного учебника: собака, на которой ставил опыты Павлов. Она стояла, перебинтованная и привязанная к какой-то подставке. У нее был перерезан пищевод, а к пасти прикреплена пробирка… Б-р-р! Кроме того, было и другое препятствие. Ой не знал, как вызывать свои способности. А без этого, кто ему поверит?
Второй путь казался легче, хотя и туманней. Он, Трофимов, должен был начать с того, чтобы понять, откуда это у него? Изучить свою жизнь, все что связано с родителями, обстоятельствами рождения и, черт побери, зачатия. Все, что сможет.
И только поняв, что сделать выбор между возможностями, которых пока не знал. Внутренне склоняясь ко второму пути, Трофимов снял с плиты кипящий и плюющийся кипятком чайник и заварил чай прямо в нем. Уже в комнате, у стола, Трофимова с чайником в руке прихватило первый раз. Он мало что запомнил из этого первого «проникновения». Ему вообще показалось, что прошло не больше минуты. Очнувшись, он налил себе стакан чая и поразился — чайник остыл. Он был даже не теплый, а холодный, как будто и не кипел. Значит, он простоял у стола с чайником в руке по меньшей мере час-полтора!..
Конечно, обо всем этом Трофимов Выговцеву не рассказал. В психиатрической больнице, и вообще после разрыва с Катей, его необычные способности не проявлялись ни разу. Трофимову все чаще казалось, что и «Жигули», и полет к Катиному окну, и прочее — бред, к счастью, прошедший. Стоило ли усугублять диагноз, рассказывая обо всем Выговцеву? Вопрос был: «когда это началось?» и ответ его исчерпывал: «после разрыва с любимой женщиной». А причина разрыва — это забота двоих и к делу отношения не имеет.
Из записей врача-интерна Анатолия Выговцева
На последний вопрос отвечает четко, но кратко. От расспросов о любимой женщине и обстоятельствах разрыва говорит неохотно и замыкается в себе. Очевидно, разрыв и последовавшее за ним потрясение сработали детонатором, запустившим болезнь, проявившим ее из латентной в активную форму. Однако, похоже, какие-то известные Трофимову проявления болезни были и раньше, возможно, даже послужили причиной разрыва. Необходимо попробовать еще раз навести разговор на эту женщину, тем более, что говоря о ней, он невольно выдает свое доброе и нежное к ней отношение, — то есть подсознательно он не считает ее виновной в столь потрясшем его разрыве. Комплекс вины? Вряд ли этот спокойный и добрый человек мог совершить что-нибудь настолько плохое…
Несколько раз, обычно днем после обеда, когда часть больных, в том числе и Трофимов, спят, замечал в парке женщину. Я даже принял ее за одну из наших приходящих пациенток. Очень похоже — некоординированные движения, бессмысленные перемещения по парку. В глазах — непонимание происходящего, страх. Иногда движения приобретают четкость и видимость целесообразности. Два раза я наблюдал ее вблизи, пробовал заговорить, но она на контакт не идет. Как только я спрашивал, к кому она пришла, женщина выходила из транса, в глазах появлялось недоверие и она, не отвечая, быстро уходила. Показывая ее (из окна) сестрам в регистратуре, давно работающим в этой больнице. Ответ однозначный: на учете не состоит, среди наших пациентов не значится, никого в больнице не навещала. Внешность — стройная, на голове буквально шапка ярко-рыжих волос, курносый нос, карие, слегка раскосые глаза. Не трофимовская ли Катя?..
Трофимов проснулся от раската грома. Некоторое время он лежал, сонно размышляя, — на улице ли гроза, или это всего лишь отголосок молнии из сна. Сон запомнился целиком, в деталях и ликующее чувство полноты бытия, борьбы и победы не ушло. Он, даже лежа неподвижно на старой, продавленной кровати, продолжал ощущать радость своего тела. Трофимову просто не хотелось вставать, чтобы не спугнуть это чувство. Так прошло около часа, пока, наконец, он не проснулся окончательно. Последней проснувшейся частью тела был желудок — голод, вдруг скрутивший его, был таким, словно Трофимов не ел неделю. И как ни жалко было покидать уже принявшую форму его тела кровать, приходилось вставать.
Сергей Павлович опустил с кровати одну ногу, попробовал пол, потом другую. Кругом царила непроглядная мгла и вдруг, неожиданно словно вспыхнули зеленые и красноватые точки. Их стало много, они слились а полосы, полосы — в контуры, а контуры приобрели объем. Это была та же избушка, но теперь похожей на сказочный дворец! Человек, впервые сказавший «вижу в радужном свете», обладал хорошим воображением, либо даром, открывшимся у Трофимова. Тогда, ночью, когда «Жигули» уносили Кати, он тоже видел в темноте. Но это было не то, сейчас мир переливался и сиял. Нетрудно представить содержимое банки кильки в томате, оставленной на столе месяц назад! Но она светилась нежно-розовым ровным светом, обрамлявшим ее, как корона. Бледно-зеленая пустая бутылка из-под водки — еще одна деталь натюрморта на столе — жила какой-то своей жизнью: свечение плавно усиливалось в ослабевало, временами выстреливая вверх, почти до потолка, изумрудным, ослепительным лучом, десяток раздавленных на столе окурков, густофиолетовых на слабо-синем фоне столешницы. И даже щели в полу, даже трещины в стекле — все светило, сияло, переливалось.
