Латышев скатился на один пролет, к лифту, и с остервенением ударил по прожженной красной кнопке. И едва не забыл припрятанную за батареей бутылку массандровского портвейна.
Из распахнутых окон первого этажа на всю Партенитскую улицу разносилась «Феличита»: итальянцы захлебывались от счастья. Какое, к черту, счастье? Настроение было испорчено на весь вечер. Латышев расстегнул две верхних пуговицы на рубашке, приподнял воротник (мама терпеть не могла расстегнутых пуговиц, ей было не понять, что это модно, что рубашки все так носят) и небрежно глотнул «Жигулевского». Он бы и закурил, но «Мальборо» поберег, все же рубль пятьдесят… В кармане звенела мелочь и приятно шуршала трешка — на всякий случай, — и он решил, что на остановке купит «Родопи», просто покурить, без выпендрона.
С Наташкой он столкнулся на повороте — она, взлохмаченная и запыхавшаяся, вприпрыжку поднималась в горку. Наверное, тоже торопилась.
— Привет, — выдохнула она и подставила ладошку, чтобы Латышев по ней хлопнул, — они так здоровались.
Наташка с отцом приехали во Фрунзенское на два дня раньше Латышевых, и сначала она шипела и фыркала, узнав, что Саня тоже будет спать на лоджии. Но уступать не собиралась, так же как и он. А почему, собственно, он должен был уступить? Если ей что-то не нравится, пусть сама спит в духотище! А как Латышев хохотал, когда она заявила:
— Только попробуй подглядывать! Глаза выцарапаю!
Она была младше его на год, переходила в девятый класс — что с нее взять? Латышев ответил, что он не в детском саду и Наташка сдалась ему сто лет. Тем более что ничего интересного в ней не было (еще бы, при таком папаше!) — одеваться она не умела, красилась тушью-плевательницей и только по праздникам, не курила и не разбиралась в музыке.
Но потом они подружились. Именно подружились. И если в первые ночи демонстративно ложились ногами друг к другу (хоть и через ширму, а все же…), то потом, чтобы удобней и тише болтать по ночам, наоборот, поворачивались друг к другу головами. И однажды ночью решили, что будут братом и сестрой, чтобы раз и навсегда определиться в отношениях: брату с сестрой незазорно спать на одной лоджии. Чтобы закрепить их братский союз, Наташка отдала Латышеву свою серебряную цепочку, а он ей — часы, подаренные отцом.
Это она уговорила его прочитать «Мастера и Маргариту» — напечатанную на машинке и сшитую суровыми нитками, — до этого Латышеву не случалось брать в руки самиздат. Книга эта окрасила отдых совсем другими цветами: и жара теперь напоминала Патриаршие пруды, и в лунном свете мерещились незнакомые силуэты; Латышев даже съездил в Ялту, чтобы своими глазами взглянуть на тот волнорез, на котором очнулся Степа Лиходеев.
— Привет, сестренка, — ответил он.
— Ты в «Крым» не идешь?
— Что я там забыл?
— Там «Танцор диско» сегодня. Билетов, говорят, уже не осталось.
Латышев презрительно поморщился: индийские фильмы — это для женщин и детей.
— Ничего себе! Откуда у тебя такое пиво? — Наташка наконец заметила банку у него в руке.
— Да так, — Латышев равнодушно пожал плечами.
— Дай глоточек, а?
— Зачем тебе? — он усмехнулся сверху вниз.
— Должна же я знать, каково на вкус импортное пиво.
— Держи, — он протянул ей банку.
Наташка неумело отхлебнула глоток, поморщилась, но тут же сделала понимающее лицо:
— Здорово! На самом деле гораздо лучше нашего.
Латышев согласно кивнул — не смеяться же. Неизвестно еще, кто из них смешней. Мамины слова о том, что это низко, вдруг не показались ему пустым звуком. Глупо это все. Глупо и унизительно. В Геленджике все было по-другому!
Они распрощались с Наташкой до вечера, и Латышев двинулся к остановке. Ничего. Это ненадолго. Все утрясется — это только поначалу трудно вписаться в новую компанию. Это встречают по одежке.
Однако за две недели, прожитые во Фрунзенском, ему пока не удалось прибиться ни к одной компании. Латышев успокаивал себя тем, что сезон еще не в разгаре — середина июня. С местными гопниками он был на ножах с первого же дня, и хотя они признали его за равного, он сам не очень-то стремился с ними сходиться. Они плевались как верблюды, и смеялись как козодои[2].
Ничего больше не оставалось, как сидеть на пляже с загадочным и невозмутимым лицом, делая вид, что тебе ни до кого нет дела.
И вот вчера ему наконец повезло: в стороне от поселкового пляжа, на камнях, он познакомился с ребятами из «Айвазовского», вместе с которыми таскал из моря рапаны и мидии. Плавал Латышев как дельфин и нырнуть мог глубже многих, даже без ласт. Не было ничего удивительного в том, что вечером его позвали на костер, жарить набранные мидии. Там-то Латышев и положил глаз на девчонку по имени Кристина (куда уж до нее Наташке, даже смешно, честное слово!), и она тоже не скрывала своего к Латышеву интереса. Вообще-то он умел нравиться девчонкам.
Сегодня ловили крабов (на этот раз он был в маске и ластах), а вечером собирались на сейшен — у одного из ребят отца срочно вызвали на работу, а мать поехала провожать его в Симферополь, так что номер был свободен до утра.
— Фи, это что, какая-то местная бормотуха? — поморщившись, спросила Кристина, когда Латышев выставил на стол портвейн.
— Дура, это «Массандра», на экспорт идет, — пояснил ей Виталик. — В Москве такого вообще не достать.
Латышев еле заметно усмехнулся: зачем Виталику разбираться в «Массандре»? Ему из-под полы ею не торговать, ему папа денег сколько надо отстегнет. Экспортная «Массандра» подороже «Наполеона» может стоить, а это так, в магазине куплена… В прошлом году в Геленджике Латышев сам клеил «экспортные» этикетки на бутылки с магазинной «Массандрой».
В двухкомнатный номер набилось человек двадцать, на столике возле холодильника не умещались бутылки и пивные банки. Икры и крабов, конечно, не было, но колбаску покрошили сырокопченую, и кореечку свиную нарезали, и балычок осетровый — правда, холодного копчения.
— Москву вашу скоро переименуют, слыхали? — спросил Латышев, хлебнув «Жигулевского» из банки.
— Как это «переименуют»? — вытаращилась на него Кристина. — С ума сошел?
— Серьезно, — усмехнулся Латышев. — В Константинополь.
— Не, не может быть, — скептически покачал головой Виталик.
— Почему именно в Константинополь? — Кристина сделала умное лицо.
— Как почему? Третий Рим. А чтобы отличать ее от настоящего Константинополя, добавят «Усть»[3].
Виталик заржал и, отсмеявшись, побежал рассказывать новый анекдот в соседнюю комнату, где играл магнитофон.
