Вслед за ветром я завернул за угол в эту глухомань, и тут передо мной встала темная стена.
Кладбище.
Я остановился перед тяжелыми железными воротами, оцепенело вглядываясь внутрь сквозь ограду.
Кладбище напоминало развалины старинного форта, взорванного несколько столетий назад, его надгробия стояли, глубоко погребенные под снегом, словно вновь наступил ледниковый период.
Вдруг я понял: чудес не бывает.
Вдруг я понял: этой ночью было всего лишь много вина, разговоров, глупых гаданий на кофейной гуще и еще мой беспричинный бег, если не считать моей веры, глубокой веры, что действительно что-то произошло здесь, в этом мертвом заснеженном мире…
И я был так переполнен голым зрелищем этих нетронутых могил и девственного снега, что с радостью готов был сам утонуть и умереть в нем. Я не мог вернуться в город, не мог посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это было его грубой насмешкой, злой шуткой, результатом его сверхъестественной способности угадывать сокровенные желания другого и играть на них. Может, это он шептал у меня за спиной, манил обещаниями, подталкивал меня загадать это желание? Господи!
Я коснулся висячего замка на воротах.
Что за ними? Всего лишь плоский камень с именем и датами: родился в 1888, умер в 1957 — надпись, которую даже летом было трудно отыскать в густой заросли травы и под ворохом опавших листьев.
Я отпустил железную калитку и повернулся, чтобы уйти. Но в тот же миг ахнул от удивления. Из груди вырвался недоверчивый крик.
Я почувствовал: что-то есть за этой стеной, рядом с маленькой заколоченной будкой сторожа.
То ли это было чье-то слабое дыхание? Чей-то сдавленный крик?
Или просто ветер донес до меня частичку тепла?
Стиснув руками железные прутья, я напряженно вгляделся в темноту.
Да, вон там! Еле заметный след, словно птица села на снег и побежала между торчащими из сугробов камнями. Еще чуть-чуть — и я разминулся бы с ним навсегда!
Я завопил, разбежался, прыгнул.
Никогда, о, никогда еще за всю мою жизнь я не прыгал так высоко. Перемахнув через ограду, я приземлился на той стороне, в последний раз обагрив рот кровавым криком. Я с трудом пробрался к дальнему крылу сторожки.
Там, во тьме, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.
Я в ужасе уставился на него. Как безумный, я наклонился к нему, чтобы рассмотреть, убедиться.
Этот человек был мне не знаком.
Он был стар, так стар.
Должно быть, я застонал от отчаяния.
Потому что старик поднял дрожащие веки.
И когда я увидел его глаза, смотрящие на меня, я не мог сдержать крик:
— Отец!
Шатаясь, я схватил его и вытащил под тусклый свет фонаря и в послеполуночный снегопад.
А голос Чарли эхом доносился откуда-то издалека, из заснеженного города, умоляя: «Нет, не надо, уходи, беги. Это кошмар. Остановись».
Стоявший передо мной человек не узнал меня.
Словно огородное чучело на ветру, этот странный, но до боли знакомый призрак пытался разглядеть меня своими невидящими, бесцветными, заросшими паутиной глазами. «Кто?» — казалось, вопрошал он безмолвно.
Наконец ответ криком вырвался из его рта:
— …ом!..ом!
Он не мог выговорить «Т». Но он произнес мое имя.
Как человек, стоящий на краю обрыва, в страхе, что земля уйдет из-под ног и вновь низвергнет его во мрак и грязь, он вздрогнул и схватился за меня.
— …ом!
Я крепко сжал его. Он не упадет.
Сцепившись в этом страстном объятии, не в силах разъять его, мы стояли и тихо, странно покачивались, слившись воедино, посреди снежного хаоса.
«Том, о Том», — снова и снова отрывисто стонал он.
«Отец, о дорогой мой отец, папа», — думал я, шептал я.
Старик вдруг напрягся, потому что за моим плечом он, наверное, впервые разглядел надгробия и безмолвные поля смерти. Вздох вырвался из его груди, будто желая крикнуть: «Что это за место?»
И хотя лицо его было очень старо, в тот момент, когда он вдруг понял и вспомнил, его глаза, его щеки и рот словно увяли и стали еще старше, будто говоря «нет».
Он повернулся ко мне, словно ища того, кто ответит на его вопросы, встанет на стражу его прав, кто защитит, кто повторит вслед за ним это «нет». Но в глазах моих читалась холодная правда.
Теперь мы оба смотрели на неясную дорожку его следов, на ощупь петлявшую по пустынной равнине от того места, где он был похоронен много лет назад.
Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!
Слова, как выстрелы, вырывались из его гортани.
Только он не мог произнести «н».
Получилась безумная череда:…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет!
Отчаянный, испуганный, по-детски тоненький крик.
Затем другой вопрос тенью промелькнул по его лицу.
Я узнал это место. Но почему я здесь?
Он вонзил ногти в свои предплечья. Он посмотрел вниз, на свою иссохшую грудь.
Бог оделяет нас страшными дарами. И самый страшный из всех — это память.
Он вспомнил.
Напряжение постепенно спадало. Он вспомнил, как иссохло его тело и замерло слабое биение его сердца; вспомнил, как с грохотом захлопнулась дверь вечного мрака.
Он стоял неподвижно в моих руках, под его трепещущими веками сменялись образы абсурда, теснившиеся в его голове. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
«Кто сделал это со мной?»
Он поднял глаза. Его взгляд уперся в меня.
«Ты?» — спрашивал он.
«Да, — подумал я. — Я пожелал, чтобы ты ожил этой ночью».
«Ты!» — кричали его лицо, его тело.
И вот, вполголоса, прозвучал последний мучительный вопрос:
— Зачем?..
Настал мой черед отчаянного раскаяния.
В самом деле, зачем я сделал это с ним?
Как я посмел желать такого страшного, такого мучительного свидания?
Что мне теперь делать с этим человеком, с этим незнакомцем, с этим старым, растерянным, перепуганным ребенком? Зачем я вызвал его, лишь для того, чтобы отправить обратно в землю, в могилу, в беспробудный кошмар?
Удосужился ли я вообще задуматься о последствиях? Нет. Грубый порыв вытолкнул меня из дома и зашвырнул на этот погост, как бездушный камень в бездушную мишень. Зачем? Зачем?
Этот старик, мой отец, стоял теперь, дрожа, в снегу, ожидая моего безжалостного ответа.
Будто снова став ребенком, я не мог выдавить ни слова. Какая-то часть меня знала ту правду, которую я не мог сказать. Мало разговаривавший с ним при жизни, я оказался еще более нем, когда он восстал из мертвых.
Правда металась в моей голове, кричала каждой фиброй моей души и тела, но никак не могла сорваться с языка. Мои крики словно были заперты внутри меня.
