— Возьмем из первых комнат, — предлагает Марина.
Все согласно кивают, но никто не трогается — кому же хочется одному идти назад, а потом возвращаться, оставляя за спиной темноту опустевших комнат?
— Что, жребий будем кидать или всем скопом пойдем? — ехидно спрашивает Марина.
— Один справлюсь, — бурчит в ответ Гоша.
Он проходит пятую, четвертую, третью комнату (ту, где рамка впервые завертелась, ту, где их напугала крыса), потом вторую, первую. Одну за другой Гоша собирает свечи и возвращается: третья, четвертая, пятая, спальня.
— Принес, — говорит он и протягивает свечи Марине.
Ника смотрит на мальчика с восторгом. Гоша этого не замечает.
Марина зажигает свечи и старается не думать о том, как лучи света просачиваются сквозь щели в ставнях — словно желтый взгляд чуть прикрытых кошачьих глаз.
Взгляд кошки, подстерегающей мышь.
Теперь, когда комната освещена, они видят небольшую кушетку, стол у окна, глубокое кресло.
— Наверно, это все-таки кабинет, а не спальня, — говорит Лева.
— Ну, значит, привидение больше любит работать, чем спать, — отвечает Гоша.
«Не привидение, — вдруг понимает Марина, — нет, не привидение. То, что скрывается здесь, — вовсе не привидение».
Она сама не знает почему.
Лева достает из кармана мел и, выбрав место, где рамка крутится сильней всего, рисует на дощатом полу звезду, заключенную в круг. Потом вынимает из рюкзака магнитную свечу, осторожно устанавливает ее в геометрический центр круга и зажигает.
Они слышат только дыхание друг друга, а потом раздается далекий треск — словно в глубине дома что-то рухнуло. Хлопает дверь, одна, затем — другая. Резкий порыв ветра задувает несколько свечей — и Марина понимает: все остальные свечи в доме давно погасли. Кабинет — единственный островок света в пустом и темном доме; из этой пустоты и тьмы на них надвигается нечто: с треском, шумом, хлопаньем.
— Мне кажется, мы делаем что-то не то, — говорит Гоша, — привидения так не появляются.
— Это не привидение, — говорит Марина.
— Мы сделали все по инструкции, — дрожащим голосом говорит Ника.
Дверь кабинета с грохотом захлопывается — и тут же рушится на пол вместе с вырванным из стены дверным косяком.
— Мы делаем что-то не то, — повторяет Гоша.
— Не то или не там, — перебивает его Лева, — мы ведь думали, что это — дом с привидениями?
— А разве не похоже? — спрашивает Ника.
— А если это дом с привидениями, — старается перекричать грохот Лева, — скажи мне, зачем дому с привидениями колючка поверх ограды?
— Случайно? — предполагает Гоша.
Марина молчит.
«Это клетка, — думает она, — оно было в клетке, а теперь мы открыли ее».
— Нет, неслучайно, — говорит Лева, — колючка — потому что этот дом охраняют. Или — охраняли когда-то.
— Дома с привидениями никто не охраняет, — говорит Ника.
— Да, — кивает Лева, — поэтому здесь нет привидений. Этот дом охраняли, потому что здесь проходила Граница.
— И сейчас мы ее открываем! — кричит Гоша и ногой сшибает магнитную свечу.
Но уже поздно: дощатый пол внутри круга вспухает, как огромный деревянный нарыв, щепки летят во все стороны, как брызги прорвавшегося гноя, — одна из них втыкается Нике в щеку, крик, острая боль, несколько капель крови.
Волдырь лопается, столб зеленоватого света бьет в потолок, и вот внутри столба уже проступают слабые очертания.
Ника кричит где-то рядом, а Марина смотрит во все глаза, как постепенно гаснет зеленоватый свет, неясный контур обретает плоть, призрак — тело, и вот кто-то стоит внутри мелового круга, с трудом балансируя на краю провала.
Худощавый, мускулистый, со светлыми, падающими на глаза волосами, чуть выше Марины ростом, в светлой футболке и синих джинсах.
Первый мертвый, которого она видит в жизни.
На его лице — смятение. Он разлепляет бледные губы, слова мертвого языка отдаются тихим шелестом, потрескиванием досок, шорохом по углам.
Лева и Марина сразу понимают — да тут и переводить нечего, все ясно!
Мертвый протягивает к ним руки и говорит:
— Спасите! Умоляю: спасите меня!
И, услышав эти слова, Марина замирает — но не от слов, а от голоса — ломающегося, нетвердого, неуверенного.
Не голос взрослого — голос мальчишки.
Розе Борисовне не спится. Луна светит сквозь занавески огромным круглым глазом. В тишине квартиры часы тикают так громко, что кажется, сейчас всех разбудят: Сонечку, Феликса, Левушку, Шуру.
Но нет — все спят. Одна только Роза Борисовна не спит. Смотрит в темноту, слушает ночь.
Ночь совсем не изменилась за семьдесят лет. Все как в детстве: перевернешь подушку холодной стороной вверх, лежишь, слушаешь, как тикают в тишине часы, смотришь, как светит сквозь занавеску луна.
«Какая луна была в Майбаде! — вспоминает Роза Борисовна. — Круглая, огромная, волшебная. Словно космический корабль, плыла она над пустыней, лишь иногда отражаясь в мелкой воде арыка». Когда они с Марком и маленькой Сонечкой приехали в Майбад, она сразу полюбила этот арык. Кругом шум, крики, жара, все на нервах, женщины рыдают, мужчины кричат, дети плачут — и только вода неспешно течет меж двух обсаженных деревьями берегов. Роза сразу решила — как-нибудь обязательно надо прийти сюда, сесть, посмотреть на воду, подумать, помечтать…
Два года прожили они в Майбаде — но было не до посиделок: дай бог Сонечку прокормить, хорошо еще — у Марика был нормальный паек, все-таки главный инженер секретного завода, не кто-нибудь! Но, конечно, Роза все равно старалась где-нибудь подработать — жалко только, работы для нее не было: хлопок собирать она не умела, а мертвые языки — кому они были нужны? Особенно если на дворе — война и все мертвое вызывает ненависть и страх.
Не то что теперь! Вот каждый день, когда Роза Борисовна выходит погулять, она видит школьников, возвращающихся домой, — и у каждого хоть какая-нибудь мертвая вещь: то портфель, то джинсы, то куртка. Хотя бы многоэтиленовый пакет с рисунком, рекламой тех же джинсов или, того хуже, сигарет. «Мальбрук», «Верблюд»… Только после войны она такие и увидела: солдаты привозили в качестве трофеев, продавали на рынках. Но это уже было, когда из Майбада домой вернулись. Слава богу, дом уцелел, не то что у соседки, тети Поли…
Они такие счастливые, эти дети. Когда Сонечке было столько же, сколько сейчас Леве, страна все еще залечивала раны, с едой, конечно, получше стало, но свои платья она Сонечке перешивала, считай, до самого выпускного. Трудная была у них жизнь, это правда. Но, наверное, тоже счастливая.
