— Не волнуйся, я буду вести себя хорошо…
Лаврецкий лежал в небольшой двухместной палате с застекленной дверью почти во всю стенку. Она выходила на длинный общий балкон, опоясывавший полукруглое здание.
Он не сразу их заметил. Лежал, прикрыв глаза, с наушниками на голове, слушал что-то с напряженным лицом.
Они постояли в нерешительности у порога, потом присели на пустую кровать, он приоткрыл глаза и увидел их.
— В такую погоду! Да вы с ума сошли! Ну, спасибо, дорогие мои, очень рад вас видеть.
Он пожал им руки, счастливо улыбаясь, потом сел, снял наушники, нащупал ногами тапочки, подошел к балконной двери, отдернул занавеску. Стало светлее и как-то спокойнее, комната больше походила на гостиничный номер, чем на больничную палату.
Здесь стояли два легких, гнутых кресла, треугольный пластиковый столик, на стенах висели удобные бра.
— И долго вы так сидели? — спросил Лаврецкий, осторожно укладывая на тумбочку наушники.
— Минуты две.
— Вам еще повезло, вы так могли просидеть целый час.
— А что передавали?
— Четвертый концерт Паганини. Удивительная музыка, и передают ее крайне редко…
— У вас было такое лицо, — сказал Ким, — что мы не решились…
— Какое?
— Взволнованное. Вообще-то вам, наверно, вредно волноваться, не понимаю, как вам разрешают слушать такую музыку.
— Это волнение, так сказать, со знаком плюс. Оно помогает.
— А что вы считаете со знаком минус? — спросила Женя.
— Ну, всякие там передряги…
— Игорь Владимирович, — голос Жени странно зазвенел, — с каким знаком вы восприняли недавнее посещение Хатаева?
Лаврецкий застыл на мгновенье, видимо, не совсем понимая, о чем идет речь, потом заулыбался.
— А, ну, конечно, с плюсом. Я считаю, что все будет очень хорошо.
Ким торжествующе взглянул на Женю, но она даже бровью не повела. Она не спускала глаз с лица Лаврецкого. Она как будто забыла на нем свой взгляд, глядела пристально, не отрываясь, думала, вероятно, о чем-то своем и смотрела на Лаврецкого так долго, что тот, видимо, почувствовал неловкость.
— Вы что, Женя?
— Я, нет, ничего. Простите, Игорь Владимирович… Как здоровье ваше, мы ведь не спросили даже?
— Сейчас гораздо лучше. Ходить разрешили минут двадцать-тридцать… А вот в горы, как видно, вам уже без меня придется… — Он вздохнул.
— Ну, вот в это я уже не поверю, — сказал Ким. — Я думаю, тут дело как раз в том, что мы перестали ходить. Весной начнем — и все у вас как рукой снимет, вот увидите.
— Может быть. Ну, а пока блуждающими будем заниматься. Перспективы-то заманчивые открываются.
— Вы так считаете? — спросила Женя.
— Конечно. Хатаев вам разве не рассказывал?
— Так, в общих чертах. Намекал вернее.
— Ну что ж, по-моему, он своей энергией и напористостью пробивает великое дело. Институт! Честно говоря, я бы не решился ставить этот вопрос.
— А вам не кажется, что весь этот шум вокруг нас приведет к тому, что мы станем заниматься чем угодно, только не наукой? — Женя опять остановила на Лаврецком пристальный взгляд, и Лаврецкий некоторое время озадаченно смотрел ей в глаза.
— Не думаю, — сказал он наконец. — Конечно, весь этот шум к науке никакого отношения не имеет. Но для организационной стороны дела, вероятно, он был нужен, я так понимаю. Что вы скажете, Ким Сергеевич?
— Думаю, вы абсолютно правы. Так сказать, издержки производства, Тем более, что вам этим заниматься не доведется.
— Вот! Вот самое гласное, что меня привлекает в новом варианте. Организацией будет заниматься Федор Михайлович, у него к этому жилка есть. А нам останется наука, ее основные проблемы.
— И возможностей будет больше, — сказал Ким.
— Конечно, — подтвердил Лаврецкий. — А если я сумею сейчас уехать месяца на два, на три, уйти от текущих дел, осмыслить все, что накоплено нами за эти годы, выиграет в результате все-таки наука. Вы не согласны, Женя?
— Не знаю, может быть, вы и правы. Но, откровенно говоря, не по душе мне все это. Была у нас маленькая лаборатория, немногие знали о нас, — пожалуй, только специалисты, но мы занимались делом — это я точно знаю.
Она провела рукой по своим влажным волосам, прижала их к щеке.
— Спасибо, Женечка, — Лаврецкий наклонил голову, — мне особенно приятно, что вы так думаете. И все же… Слишком много накоплено, слишком мало отдано… Я просто физически ощущаю сейчас необходимость осмыслить, обобщить все, что мы получили за это время… Только бы сил хватило.
Они замолчали, и Киму показалось, что по лицу Лаврецкого словно тень прошла.
— А я уверен, что все будет хорошо, Игорь Владимирович! — Ким подошел к балконной двери, еще больше раздвинул шторы. — Поправляйтесь скорей, заканчивайте расчеты и выходите. Суетней всякой вам больше заниматься не придется — ее возьмет на себя Федор.
— Значит, на его долю вы только суету оставляете? — улыбнулся Лаврецкий. — Незавидная участь.
— Ничего. Он для этого, можно сказать, создан. В общем, я уверен — все будет отлично. Только вы быстрей поправляйтесь, Игорь Владимирович. И возвращайтесь!
Запись в тетради
И опять мы остановились у моих ворот. Лил бесконечный дождь, укрыться было негде, мы прижались к газетному киоску, холодные капли падали за ворот.
Я представила, что ему еще ехать через весь город, туда, к себе, и мне жутко стало.
— Хватит, Кимушка, езжай… Тебе ведь далеко добираться.
— Ничего, — сказал оп весело, — я привычный. — И вдруг добавил — Хорошо, что навестили Старика. Видишь, даже он одобряет Федора. Даже благодарен ему. А ты все злишься. Отчего Хатаев злит тебя?
— Не знаю. Фамилия раздражает.
— Чепуха.
— Конечно. И еще… Мы все время говорим о нем… Ты замечаешь? Даже сейчас не можем забыть, что есть на свете какой-то Хатаев. Почему это?
Мы встретились с ним глазами, и я увидела: он растерялся
— В самом деле… Все время он здесь… Как привидение! — Он помотал головой и вдруг сказал в сердцах: — А ну его к черту!
О Хатаеве мы больше не говорили. И вообще, кажется, больше не говорили Он гладил мое мокрое лицо. Целовал глаза. Он любит целовать мои глаза.
Целует и молчит.
А я все жду, когда же он скажет…
А может, никогда?
Уже около часу ночи.
И я решаюсь:
— Послушай, — говорю я, — может, ты не поедешь домой… ведь так поздно…
— Куда же я денусь? — спрашивает он удивленно.
— Останешься у меня.
— А мама? У вас ведь одна комната.
— Ну и что же? Я постелю себе на полу.
— Нет, — сказал он, подумав, — я так не могу. Да и мои там опять волноваться будут.
