Дома стояли какие-то обновленные под дождем, намокшие розовые торцы и фасады потемнели, стали красными — бетон быстро впитывал влагу, краска сразу меняла цвет. Многие ругали эти дома. А Киму нравилась строгость и четкость линий, свободная застройка, нравилось, что они вырастали как грибы, и все новые и новые ребятишки бегают по аккуратным асфальтовым дорожкам. Он давно заметил, что люди, переселяясь из старых, прокопченных, захламленных квартир, сами становятся как-то чище, новее, что ли. Одеваются лучше и живут как-то иначе, во всяком случае так кажется со стороны. Он мог подолгу стоять у окна, разглядывая чужую жизнь, развертывавшуюся перед глазами, как в кино. Иногда он завидовал строителям и вообще всем тем, чья работа видна людям Вот приехали люди в новый дом — ну, поругают: плинтуса не подогнаны, обои отстают… Но дом-то есть дом, это каждому ясно. Или новый автомобиль. Даже новый сорт колбасы… А тут блуждающие токи — ни увидеть их, ни пощупать, ни понять даже толком, что это такое, кому все это нужно. Нет, прав все-таки Федор — легче делать свое дело, когда люди знают, зачем оно.
Показалось, что звонят у входной двери, но не пошел.
Алька дома — услышит. А может, это мать приехала с дежурства — нет ей, бедняге, покоя ни н дождь, ни в воскресенье.
Потом он услышал голоса. Алька уговаривала кого-то пройти, говорила, что у них полы еще не мытые. Кого это несет в такую погоду?
Дверь приоткрылась, Алька сказала:
— Ким, к тебе.
Он обернулся и увидел Женю. Она стояла в проеме двери в черном блестящем дождевике. Капли стекали по краям капюшона, и в волосах ее, упавших на лоб, тоже застряли дождевые капли.
Все это было так неожиданно, что он испугался даже, потом кинулся к ней, но она подняла голову, и он столкнулся с ее настороженным взглядом.
— Я к Лаврецкому еду, в больницу. Может, поедешь тоже?
— Да, конечно, — засуетился он, не зная, что делать раньше. — Я… Я сейчас оденусь… — Он пошел к двери, потом вернулся.
— А, может быть, посидим у меня. Чего это ты решила — в такую погоду?
Она опять подняла на него свои остро поблескивающие, чуть прищуренные глаза, и у него запершило в горле.
— Ладно, я быстро, — сказал он. — Посиди пока. Может, плащ снимешь, я посушу?
— Не надо, я так. Ты ведь не долго?
Он собрался, положил в карман плаща сигареты, спички, проверил, есть ли с собой деньги.
— Обедать не ждите, — сказал он Альке. — Едем к Лаврецкому в больницу. Они спустились по лестнице, вышли из подъезда и пошли между домами.
Здесь было сравнительно спокойно, чуть косой дождь равномерно сек спину. Но вот они вышли на открытое пространство, и тут же ветер подхватил и швырнул в лицо целую пригоршню дождевых капель. Они звучно ударились о клеенку, откатились, и опять ударились, словно твердые мелкие градины. Он поднял воротник, вытер лицо ладонью.
— Случилось что-нибудь? — спросил он.
— Ничего нового… А до сих пор, по-твоему, ничего не случилось?
Она отвернула голову от ветра, и он видел только блестящий конус ее капюшона.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, ничего. Во всяком случае ничего плохого.
— Ты в этом уверен? — Она резко обратила к нему лицо, оно было совсем мокрое.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Мне кажется, все нормально. Даже здорово.
— Еще бы! Лаборатория удостоилась такой чести! Она будет самостоятельным отделом. Представляешь, на какую высоту поднял науку твой друг?!
— Не понимаю, чего ты злишься. Можешь его не — любить, но объективно он же сотворил великое дело.
— А во имя чего — ты думал? Наука его в этом деле, интересует или положение, возможность быть на виду, возможность действовать, создавать шум вокруг, чтоб все видели — это он, он сделал, он пробил, он организовал!..
Они уже вышли к остановке, и люди, ждавшие автобуса, стали оборачиваться — с такой негодующей страстью она говорила.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — сказал Ким как можно более мягко и умиротворяюще. — Прежде всего не надо горячиться. Надеюсь, ты не собираешься говорить все это сейчас Лаврецкому?!
Она одарила его уничтожающим взглядом и только собиралась резануть что-то, как подошел автобус, и это выручило Кима, потому что брать автобус пришлось штурмом. Каким-то чудом Ким втиснул Женю, а сам остался на подножке, нажатый наполовину закрывшейся дверью.
Так они проехали три остановки — благо никто уже не пытался садиться: плащ Кима, развевавшийся снаружи, красноречиво сигналил, что это бесполезно.
Через три остановки перешли на троллейбус, стало просторнее, даже сели. Женя хмуро глядела в окно.
— Знаешь, — сказал он, — я вот думаю о том, что ты говорила. Даже если это так и его интересует не столько наука, а положение, которое она может дать, — даже в этом случае, объективно — для науки он делает полезное дело.
— Объективно? — Она невесело усмехнулась. — Война объективно тоже помогла науке — ускорила расщепление ядра. Но при этом она унесла пятьдесят миллионов жизней. Ты у них спроси, субъективно у каждого, что они думают о пользе для науки…
— Страшные аналогии, — вздохнул Ким. — Чего это ты так?..
— Ничего; Просто любую человеческую подлость стало так легко оправдать — объективно, видите ли, Е масштабе истории человечества и истории науки…
— Никакой подлости я не вижу. Наоборот. Если он берет на себя всю организационную часть…
Она опять посмотрела на него, и слова застряли у него в горле.
Они молча доехали до конца.
Дождь не унимался, люди жались под навесами ларьков, которых тут было множество, но все как один стояли наглухо закрытые.
— Купить бы чего-нибудь, — огляделся Ким и зябко поежился, — как-то неловко с пустыми руками.
— Ладно. Не в этом дело. Пойдем.
— Ты знаешь куда?
— Знаю,
Они прошли еще с полкилометра пешком, по асфальтовой дорожке, видимо, недавно проложенной здесь между ветвистых чинар. Листья, хотя и тронутые желтизной, все же были еще крепкие, они покачивались под ударами дождя, влажно поблескивая всеми своими оттенками.
— Хорошее место выбрали для больницы, — сказал Ким, — видно, большая больница, гляди, сколько народу идет.
— Большая.
— И все с кошелками. Слушай, нехорошо как-то…
— У меня апельсины есть, успокойся.
Они прошли в вестибюль, сдали верхнюю одежду, получили халаты, и тут Кимом овладела робость.
— Слушай, чего-то не по себе. Может, отложим этот визит? Растревожим Старика, наделаем беды…
Она впервые взглянула на него приветливо и тронула за рукав.
— Не волнуйся, я буду вести себя хорошо…
