Но не дать ли себе маленькую поблажку – доехать автобусом или метро хотя бы до окраины?
Этого намерения исполнить ему, как он и предполагал, не дали – улица оказалась перекрыта тесно составленными полицейскими машинами.
– В чем дело? – спросил он у старшего по наряду, подосадовав на себя, так как загодя знал о препятствии, знал какой получит ответ.
– Ищем, – сказал полицейский офицер, не вдаваясь в подробности, и указал на стену, где была наклеена афиша:
"Разыскивается член Национальной Академии, Нобелевский лауреат д-р Т. О. Даугенталь. Лица, располагающие сведениями о его местопребывании, приглашаются сообщить их непосредственно г-ну префекту в его канцелярии. За таковые назначено чрезвычайное вознаграждение".
Странник не воспользовался даже лифтом – пошел вверх по железным, еще ослизлым от ночного холода, гремящим ступенькам лестницы, ведущей на эстакаду. Солнце не успевало прогреть недра столицы. Багровое от смога, оно восходило над крышами, указывая путь.
Сердце отбивало маршевый ритм, как барабан военного оркестра.
***
Мы нынче иногда слышим романтические воздыхания: ах, двадцатый век – такой далекий, дивный, необыкновенный, грозный, блистательный, соблазнительно героический двадцатый век! Ах, жизнь посреди непрерывных опасностей и приключений – настоящая жизнь! В этом есть своя правда, верно и то, что подобные восклицания звучали в самом XX веке… Излечить нашею романтика от грез могла бы порция, обыкновенного тогдашнего городскою воздуха, жаль, ни один музей не догадался его законсервировать. Выполнить для наглядности полный синтез вряд ли возможно, да и частичный опасен: этот мерзостный ядовитый газовый конгломерат умертвил множество людей, животных и растений, даже привычных к нему, успевших приспособиться.
Человечество само творило и переживало наяву кошмар превращения родной планеты в чужую. Самодовольные урбанисты говорили, что так и должно быть, что во имя светлых целей прогресса потомкам суждено проблаженствовать век свой в скафандрах. Слышались в ответ призывы разрушить города, вернуться к природе, загнать все человечество в деревню. Такие лозунги иногда находили чудовищное воплощение. Но ничто не могло помешать бетонным коростам городов разрастаться и дальше, губя воду, воздух и почву, необходимую для самого простого пропитания. Романтик сильно заблуждается, предполагая, что люди желанного века обитали в тех городах, которые целы еще и нынче, а не в тех бетонных пещерах, чьи останки не смогло облагородить время, они отвратительны и теперь – итог долгой драмы, в которой красота отступала перед полезностью, а полезность сдалась дешевизне, потому они оказались столь непрочны…
Приближение катастрофы делалось все ощутимее. Продымленная атмосфера избыточно согревалась, возросла температура в приполярных областях, массы льда уменьшались. Пока академики спорили, на сколько именно метров поднимется в будущем уровень мирового океана, он поднимался в настоящем, неощутимо – на сантиметры, меняя климат и геотектонику. Земная кора содрогалась все чаще и сокрушительней, оживали вулканы, следственно, становилось еще жарче. Удивлялись климатическим загадкам, строили гипотезы, тем временем губительный цикл сокращался, землетрясения и наводнения невиданной силы напомнили и самому тупому из жителей Земли о том, что имеется существо, безусловно, заслуживающее пощады:
Это он сам. Пропасть, раскрывшаяся под ногами, заставила его остановиться… Но не попятиться! Достойно и мужественно встречали целые народы свои прежние беды, с достоинством и мужеством встретило человечество всеобщую беду. Наступило подлинно Героическое время, но о нем, исполненном труда, аскетизма и подвшов разума, почему-то никто не тоскует, хотя оно, безусловно, должно восхищать нас, потомков, больше, чем век апофеоза человеческой глупости и жестокости.
Мы, однако, увлеклись: ко дню, с которого начинается наше повествование, экологические вопросы далеко еще не вытеснили политических, они только все громче о себе заявляли, и людям становилось все труднее прикидываться глухими. Начинал изменяться облик городов: крыши зданий были соединены легкими мостиками, избавившими пешехода от бесчисленных опасностей улицы, от ее отравленного воздуха…
Поднявшись наверх, странник увидал унылейшее зрелище – целое море крыш, плоских крыш, залитых, для водонепроницаемости, посеревшим битумом, утыканных вразнобой антеннами телеприемников, и подумал, – имеется запись в толстой тетради! – что покуда ученые архитекторы фантазируют о городах будущего, простой строитель мог бы сделать куда привлекательнее обыкновенный город настоящего. Отчего, спрашивается, должна пропадать понапрасну площадь крыши? Отчего не поместить на ней солярий, небольшой кустарниковый сквер, а то, глядишь, и настоящий парк, отчего не устроить площадку для детских игр, с каруселью, с фонтаном? Все это нагоняющее тоску пространство могло бы зашуметь зеленью, затем наступила бы очередь стен: вьющиеся растения скроют постыдные уродства бетонных чудовищ. Город станет не только потреблять и отравлять, но и производить кислород, возместит природе часть отвоеванного и украденного, а мог бы это вернуть даже с лихвою! Зачем упрятывать под землю водопроводные, отопительные, канализационные трубы? Вынести их на поверхность, защитить от морозов, возведя над ними теплицы и оранжереи, – до последней калории израсходуется пропадающее понапрасну тепло… Отходы незамедлительно перерабатывать в удобрения и пускать тут же в дело вместо того, чтобы ими грязнить убитые давно уже реки. Человек должен убедиться, что может возвращать природе больше, чем от нее получает!
Не забудем, что герой наш был провинциал, в детстве деревенский житель: тема эта занимала его весьма.
Город!.. Город, разумеется, необходим, но обязан ли он непременно быть мерзок? Деревенский простор, независимость, уединенность – это в тесноте города, конечно же, только пустые мечтания, однако…
Мы знаем, что мечтания не остались без последствий.
Как мало нам этих страниц, как неряшливы и отрывисты его записи!
Он шел и улыбался…
***
– Удивляюсь? господин Эстеффан, чем не нравится вам наш мэр, – сказал Доремю но дороге из ратуши.
– Он жулик, – отвечал аптекарь, – а… – спохватившись, он порешил сохранить мнение о секретарше в глубине язвы своего сердца, так как этот Доремю был вряд ли способен верно понять его.
– Конечно, жулик, – согласился Доремю не задумываясь. – Но какой жулик! – это было сказано с уважением к чужому мастерству, – Я не особенно проницателен, а мигом это понял, как только он вошел тогда в калитку, помните?
