- Какие отношения? Не понимаю…
- Напряженные отношения! Между вами и мужем!.. Вы ведь женщина эмоциональная, пишете стихи, читаете много, натура у вас такая… художественная, тонкая, возбудимая… Он вас обижал, оскорблял? А может, он вам изменял, и вы об этом узнали?
- Я не помню. Его уважали. Все!
- А что было самым обидным для вас? Невыносимым? Он каждый раз после работы домой приезжал? Или, случалось, ночевал где-то еще?
- Нет, приезжал. Как он мог не приехать!»
Следователь опять демонстрирует чрезмерную осведомленность, замечает судья. Видно, что хорошо подготовлен к допросу. Вероятно, располагает какой-то дополнительной информацией или материалами.
А что тут странного, хмыкнул про себя Ледников. Ампилогов - это был вовсе не слесарь Пупкин, о котором никому ничего не известно. Разве судья не знал, что такие люди, как Ампилогов, всегда находятся под присмотром? Что оперативная информация о них поступает постоянно. Тем более что от Ампилогова можно было ждать чего угодно, особенно в последнее время, когда его понесло и он стал грозить массовыми акциями протеста и неповиновения. И потом, судья, человек старой закалки, просто не знает, что такое сегодня Интернет. За полчаса на сайтах, специализирующихся на компромате и расследованиях, можно нарыть столько информации про известных людей, что хватит на десяток самых агрессивных допросов. Это по слесарю Пупкину информацию надо собирать, а известные люди нынче - как на ладони. Все их семейные тайны - достояние, как говорится, общественности. Про того же судью можно было уже скачать столько данных, что он только глазами хлопал бы в ответ и хватал воздух ртом, как рыба, вытащенная на берег!
Ледников отложил тетрадь, прошел на кухню, совершенно автоматически допил коньяк, хотя никакого желания пить не испытывал, вышел на крыльцо, вдохнул плотный, словно вата, сырой воздух. Потом невольно посмотрел в ту сторону, где совсем недавно он, словно могильщик, копал яму для похорон, где два брата готовы были, кажется, убить друг друга в слепой злости, порожденной сознанием, что они ничего не могут переменить в безжалостно и равнодушно размалывавшей их семью жизни, которая оказалась им не по плечу.
Ничего там уже нельзя было различить в декабрьской мгле. Ничего уже не осталось тут от судьи Востросаблина, который в свое время за какие-то никому теперь не интересные заслуги получил здесь участок земли, возводил дом, где уже завтра поселятся какие-то неведомые люди… И они не будут знать, что в нескольких шагах от дома, где они спят, едят, занимаются любовью, закопан памятник человеку, который этот дом строил, потом в нем жил, работал, любил. А еще они не будут знать, что в нескольких шагах от дома, в яме с водой он нашел нелепую смерть, которая, как утверждает его жена, была на самом деле убийством…
Ледников сошел с крыльца, разгребая ногами снег, побрел к калитке. Как всегда, на ходу хорошо думалось.
Мысли его вновь вернулись к записям судьи. Так что же из них следует? А из них следует, например, что адвокат Старчевский, с которым Ледников встречался в свое время, сильно преувеличивал ужасы и безобразия запечатленного на пленку допроса.
«Вы только представьте себе этот ужас! - вспомнилась ему горячая речь адвоката. - В дом ворвались два человека в масках. Говорят ей, что только что убили ее мужа и она должна сказать, что это она убила. Ее бьют, пытают, угрожают расправиться с дочерью и внуком. Вы представляете себе этот ужас?! А на другой день ее куда-то везут и принимаются допрашивать. И рядом никого, кто мог бы хоть как-то выслушать ее! Что-то посоветовать. Разве она могла в таком состоянии что-то понимать? Я уверен, что она даже не понимала, кто эти люди, которые принуждают ее признаваться. А может, это те самые, что убили мужа и терзали ее? Просто теперь они сняли маски? Что она в таком состоянии может им сказать? Если она даже не понимает, где находится?
А следователь, перед которым сидит избитая, перепуганная женщина, стоит перед ней и рассуждает: ваш муж уже вычеркнут из жизни, вам теперь надо забыть о нем, сказать, что у вас давно уже были конфликты, что все к этому шло… Это что, не глумление своего рода? Следователь просто хочет любой ценой получить мотив, вынудить ее сказать это. Да, она заученно твердит: «Это я убила!» Но мотива-то настоящего нет, никак не вырисовывается он - достоверный мотив, и следователь выкручивает его из нее, клещами тащит.
Да, она действительно регулярно повторяет, что она виновата, что это она убила… Но! Слишком часто! Совершенно механически! Настолько часто, что в это перестаешь верить.
Любой психолог знает: если человек говорит неправду, но хочет, чтобы в нее поверили, он повторяет и повторяет ее - к месту и не к месту. Он продолжает убеждать в этом собеседника снова и снова, потому что ему надо, чтобы ему поверили. Но он боится, что ему не верят, потому что видят, что он и сам в это не верит! При этом Ампилогова, твердя, что она убила, никак не может согласиться с теми объяснениями, которые ей подкидывает следователь! Ну, не может она сказать, что они с мужем ненавидели друг друга. Не может! Хотя и признает, что порой они скандалили. Но страх перед этими, которые в масках, буквально плющит ее, доводит до безумия…
Тем не менее следователь все это упускает из вида. Он безжалостен и предвзят. Ему надо заставить ее усвоить те мотивы, которые он ей подбрасывает. Да что там подбрасывает - попросту внушает. Вдавливает в сознание. Но тут она сопротивляется изо всех сил. Потому что чувствует: после этого нельзя будет жить! А значит - нельзя с этим соглашаться. Поэтому она повторяет: это я убила, я! Но она не может согласиться с теми мотивами, которые вдалбливает ей следователь. Не может признать их! А без мотива у него нет дела, потому что, согласно требованиям Уголовно-процессуального законодательства, это обязательный предмет доказывания».
Умеет, умеет, что и говорить, адвокат Старчевский. Умеет убеждать, уговаривать, рисовать картины необыкновенной психологической глубины, при этом упуская главное, ловко тасуя факты, как ему это выгодно. Но… В то, что «этот допрос временами выглядел как издевательство над несчастной женщиной, если даже она виновата», поверить способна только нервная публика, не представляющая себе, что это такое - «колоть» подозреваемого по горячим следам. Видела бы эта публика, как работают в таких случаях обычные опера, как «давят» они, когда входят в азарт и чувствуют ноздрями, что подозреваемого можно «сделать» прямо сейчас. Там шерсть летит клочьями, а слезы и причитания - несущественная подробность. И их нельзя в этом упрекать, потому что «давить и колоть» - их прямая служебная обязанность, их работа. А допрос сразу же после совершения преступления едва ли не самый важный момент расследования.
