— Причем тут газета! — опешил я. Ощущение прохожего, ненароком попавшего в камеру для буйно помешанных, усиливалось. Я пришел обвинять, а вместо этого выслушиваю прокурорские речи Мефистофеля в адрес волчьих законов конкуренции.
— Газеты? — Лайонелл засмеялся. — Людям некогда их читать. Тираж “Нью-Йорк Дейли Ньюс Тайме Геральд Трибюн” снизился из-за Телемортона наполовину.
— Хватит охмурять меня чепухой! — Я не без усилий вырвался из-под власти словесного гипноза. — Наши передачи насквозь пропитаны кровью. Если вы не закроете эту живодерню, я…
— Уже закрыли, Трид, — Лайонелл снова включил звук. — Посмотри! Этого ты ведь хотел?
На экране заседание подкомиссии сменилось сценой театра. Господин Чири с раскрытым в судорожном зевке ртом просматривал программу Си-Би-Си. После короткого обзора мировых событий с механически вставленной панорамой городов, где они происходили, камера показала заседание все той же подкомиссии, но в другом ракурсе. Объектив подолгу останавливался на преисполненных благородного гнева сенаторских лицах, звукооператор умело выделял порочащие Телемортон места.
Ворчливая госпожа Чири разразилась руганью и, пустив в ход кулаки, заставила одуревшего от непрерывного зевания сынка поискать что-нибудь поинтереснее. Увы, все станции транслировали пресловутое заседание.
А когда Телемортон соизволил наконец перейти на собственную программу, картина ничуть не изменилась.
Сенаторы спрашивали и обличали, свидетели утверждали или отрицали. Удивляла блестящая работа наших операторов: тайком заснятая шпаргалка, которую председатель прячет под столом, а над столом — его кулак, в патетическом жесте рассекающий воздух; тягучий перекрестный допрос, и уже другой сенатор тихонько храпит, спрятавшись от публики за раскрытой актовой папкой.
Я отлично знал — обвинения весьма близки к истине, но даже мне временами начинало казаться — клевета, пустая болтовня, ничего более.
Перебивками показывали зрительный зал телетеатра.
Полупустой, с беспрерывным мельканием спешащих к выходу разгневанных посетителей. А на лицах тех, что оставались, — знакомое мне похоронное выражение.
Опять заседание подкомиссии. И внезапно, как разрыв грозы после медлительной серой тучи, голос ведущего:
— Телемортон вынужден показывать программу, от которой вы давно отвыкли. У нас за это время накопились видеопленки с потрясающими по своей драматичности эпизодами индийско-пакистанской войны, землетрясения в Чили, рухнувшей под Токио монорельсовой дороги, где погибло несколько сот человек, нападения гангстеров на филиал Первого национального банка в Канзас-Сити, перестрелки полиции с членами негритянской боевой организации в Лос-Анжелесе, во время которой была убита популярнейшая кинозвезда Бесси Девилл!.. Но поскольку сенатская подкомиссия считает нашу деятельность вредной, мы отказываемся от их показа. Если вы хотите возобновления наших обычных передач, добивайтесь этого сами! Отправляйтесь в Вашингтон! Протестуйте! Докажите, что вы граждане свободной страны и имеете право видеть на экране то, что вам хочется!..
А болтовня продолжалась, все больше зрителей (объектив почти ежесекундно показывал то одного, то другого) возмущенно покидали наш телевизионный театр.
— Так что же я, по-вашему, должен делать — врать, что всего этого не было? — спросил я, обращаясь к Мефистофелю. Обращаться к Лайонеллу не имело смысла — с глуповато-довольным видом он катал бумажные шарики, небрежно прицеливался, а потом запускал какомунибудь сенатору или свидетелю в нос. Весь пол перед экраном был уже усеян вещественными доказательствами его англосаксонского юмора в цыганской интерпретации.
— О чем ты говоришь, Трид? — бросив укоризненный взгляд на Лайонелла, мягко спросил Мефистофель.
— О моем выступлении. Меня вызывают на 12 часов.
— Ну и прекрасно! — отозвался Лайонелл. — К тому времени с ними будет покончено. Так что, если у тебя возникнет желание покаяться, придется обратиться к американскому народу. А как он примет твою исповедь, это ты сейчас поймешь.
Он переговорил с кем-то по телефону, потом стрельнул бумажным шариком в Мефистофеля.
— Собралось уже около полумиллиона. Маловато, но ждать нам тоже невыгодно, — нажав кнопку Интеркома, он коротко приказал: — Боб? Ты слышишь меня? Переключай на площадь!.. Автофургоны уже прибыли… А потом дай все подъездные пути, особенно магистральное шоссе. Итак, рецепт коктейля: по пять минут народной реакции на каждую минуту заседания.
Он еще что-то сказал, но я уже не слышал, оглох. На этот раз никто не убирал звука, он был страшен — крик полумиллиона ополоумевших матерей, от которых оторвали любимое дитя. Я увидел площадь перед Капитолием и бледных полицейских, плотной стеной преграждавших вход в подъезд, за дверьми которого проходило заседание подкомиссии, а в одном из окон еще более бледное лицо сенатора — того самого, который совсем недавно, заглядывая в шпаргалку, патетически размахивал кулаком. Сотни тысяч теснились на площади, и стоило одному из них оступиться, как его немедленно растоптали бы в спрессованной единой фанатической волей чудовищной толпе, и никто, кроме растоптанного, даже не заметил бы этого. Все семьсот тысяч, а может быть, и больше, глаз были устремлены на экраны неправдоподобных размеров, установленные на колоссальных автоприцепах. Толпа видела все, что происходило за закрытыми окнами, за охраняемыми дверями, и с каждым сказанным против Телемортона словом усиливался неистовый рев:
— Телемортон! Телемортон! Возобновить, передачи!
А потом я увидел шоссе на подступах к Вашингтону, и висящее над ним сплошное облако выхлопных газов, и растянувшееся на бесконечные мили многотысячное стадо стальных мамонтов и окровавленных, избитых полицейских, отчаянно пытавшихся остановить его.
Мне было восемнадцать лет, когда хоронили Джона Кеннеди. Официальный. Вашингтон проснулся утром потрясенный — на всем следовании траурного кортежа стояло вдвое больше людей, чем могли вместить улицы.
Люди все прибывали, головные машины уже миновали пригород столицы, а хвост невиданной колонны еще только вытягивался из Балтиморы. В основном это были молодые американцы. Им, собственно говоря, не за что было любить Джона. Живой, он был таким же президентом, как все, разве чуть помоложе, с чуть большим желанием разобраться в кромешной путанице. Но та же Америка, что убила его, убивала и их. День за днем, незаметно и почти безболезненно.
Я понял, что игра проиграна. И для сенаторов, и для меня, и для всех, кто, раскусив вовремя приманку, тщится вырвать ее в последний момент из жадно раскрытого рта обреченного. Ничего не изменится даже в том случае, если я, руководитель Телемортона, рассказал бы всю правду этому полумиллиону, что с каждой секундой, обрастая новыми тысячами, грозил перерасти в бушующий миллион. Не правда была нужна этим людям, а круглосуточные передачи, волшебное царство сопереживания, полное погружение в кипящий океан смертельной опасности и насилия, без которого они уже не могли больше жить.
