Одеваясь, Браун старался успокоиться и привести свои мыс ли в порядок. Ему показалось, что в назначении его наблюдателем при взрыве есть еще иная причина. Вспомнилось: как-то один из офицеров штаба — да тот же полковник Гарвин — спросил его, не знает ли он профессора Галактионова. Браун не знал лично профессора, слышал о нем от Юв, раньше читал в газетах. Тогда Браун ответил, что профессор Галактионов его совершенно не интересует. Сейчас же он подумал: не знал ли Галактноноз отца Мэй? Это естественно, они коммунисты. И Юв на случайно избрала Галактионова в качестве доктора.
«Если все это известно Фромму, то он имеет основание пос тавить меня под подозрение, убить: я ведь очень много знаю о делах штаба, — сделал вывод Браун. — Но это глупо. Однако Фромму ничего не составляет убить одного человека. Убить на всякий случай, даже если я и не виноват. Странно во всем этом вот что, — удивлялся он, — я не чувствую желания пойти в штаб и показать письмо отца, спросить напрямик — будет ли поставлен дополнительный фильтр. Отчего это? Боюсь прослыть трусом? Подумают, что я ищу уловки увильнуть от выполнения приказа? Нет и нет. Черт побери все, я готов умереть. Но вот какая штука: я должен пойти сейчас и убить в себе любовь, и не знаю, смогу ли это сделать?»
Он просидел у окна до восьми часов и пришел к твердому решению: рассказать обо всем Юв. Пусть он погибнет, во, может быть, Юв разыщет друзей отца и они спасут его — организуют побег или придумают еще что-нибудь. Он предупредит — не него хватит. Он не может не выполнить приказа, пусть Юв расценивает это как ей угодно, и все мысли о будущем счастье надо выбросить из головы. Иного выхода нет…
Браун поехал к Юв на квартиру, хотя она категорически запрещала ему это.
Он не знал номера ее квартиры и долго ходил по коридорам, поднимался по лестницам и снова спускался. Это был огромный человеческий улей с запахом кухни и только что отстиранного белья. Был час, когда люди спешили на работу. Браун спрашивал, где живет Юв Мэй; в ответ торопливо и неопределенно махали куда-то рукой и проходили не задерживаясь.
Наконец указали на дверь. Он нерешительно постучал. Дверь отворила бедно одетая женщина, состарившаяся раньше времени; Вряд ли это была мать Юв, хотя Браун знал, что она живет с матерью.
Браун сказал, что ему нужна Ювента Мэй. Женщина растеря лась — не могла произнести ни слова. Браун повторил, зачем он пришел. Появилась Юв, в фартучке поверх платья. Увидев Брауна, она вспыхнула от негодования.
Но ей ничего не оставалось, как пригласить его в комнаты. Браун старался не смотреть на босоногую девочку, чем-то занятую в углу, на дешевенький коврик перед кроватью, на телевизор с экраном в ученическую тетрадку, на фотографию в рамке, склонившуюся над телевизором… На этой фотографии взгляд его на секунду задержался.
Это был он, человек с лопатой… Тот, смерть которого он должен увидеть и умереть сам. Отец Юв. Был он сфотографирован в простом рабочем костюме, ворот рубашки расстегнут, волосы небрежно сбиты набок, а глаза решительные, смелые — точь-в-точь, как у Юв, когда она рассердится…
Юв вопросительно смотрела на него.
— У меня очень важное дело, — сказал Браун.
Что она могла подумать? Что Браун хочет сделать решитель ное предложение — это не ново. Во всяком случае это разговор не при матери и сестренке. Юв развязала фартук и накинула плащ.
Они вышли на шумную улицу, полную машин и людей. Только что начался деловой день. Атлансдам, без парков и скверов, не приспособлен в утренние часы для разговора один на один. Они забрались в машину. Браун долго молчал, не зная, с чего начать.
— Юв, — наконец сказал он, повернувшись к ней. Юв посмот рела настороженно и с некоторой досадой. — Дорогая Юв, я видел твоего отца.
Она вздрогнула, но в темных глазах ее засветилась ра дость. Юв схватила его за руку.
— Что ты говоришь, Реми? Как, где?..
Жаль было убивать в ней эту радость. Он обхватил ее плечи и сбивчиво заговорил о своем несчастье и несчастье ее отца, об одинаковой судьбе. Юв, не защищаясь, с тоской сказала:
— Мне говорили, что он за границей.
— Нет, дорогая Юв. В концлагере, и его должны убить…
— Как? Кто убить?.. — Она отодвинулась, сжалась, стала маленькой, как ее сестренка, глаза расширились.
— Я должен убить, — он стиснул руками лоб, закрыв лицо.
Мимо проходил полицейский и постучал палкой по машине. Но увидев офицера наедине с девушкой, молча удалился.
— Ты не можешь этого сделать, Реми! — крикнула Юв. — Если бы я не знала тебя, я ни за что не позволила бы…
Она верила в него и, может быть, любила, — вот что он по нял из ее слов. А перед глазами стояли три строчки лаконичного приказа Фромма, лица сослуживцев, готовых щегольнуть храбростью ради должности в штабе или посмертной пенсии своей семье.
— Я не такой, как они… Ты веришь? Я не хочу убивать. Да, да… — отняв руку, он взглянул на Юв, и она увидела, что Браун может быть решительным.
— Где мой отец? — спросила она.
— Недалеко, в горах… — и коротко рассказал о полигоне.
Она молча слушала и, когда Браун умолк, приказала ему ехать.
— Куда? — спросил Браун.
— К дому, где живет профессор Галактионов.
У знакомого дома Браун хотел остановить машину, но Юв да ла рукой знак ехать дальше. Они остановились напротив кафе.
— Он еще не приехал, — сказала Юв.
— Кто, профессор?
— Нет. — Юв посмотрела на часы. — Но он скоро будет…
Браун не знал, кого она ждет. Этого человека он увидел минут через пять. У дома, где жил русский профессор, остановилась автомашина. Из нее вышел мужчина с белой повязкой, которую не мог закрыть берет. Юв подбежала к нему и едва успела сказать несколько слов. Мужчина исчез в доме. Он вернулся очень скоро, сел в свою машину и умчался со скоростью ракеты. Юв подошла к Брауну.
— Нам надо продолжить разговор.
Они вернулись к дому, где жила Юв, и остались в машине.
— Кто этот человек с повязкой на голове? — спросил Браун.
— Он поклялся сделать все, чтобы спасти отца, — сдержанно ответила Юв. — Я немного успокоилась. Теперь поговорим о тебе.
— Обо мне? Это тебя занимает?
— Оставь, Реми. Я ведь вижу, что у тебя на душе. Так ты решил отказаться выполнить приказ?
— Я все время думаю об этом, — признался Браун. Когда Юв сказала, что друзья сделают все возможное для спасения отца, к нему вернулось сознание служебного долга. — Я мучился в раздумье и пришел к выводу, что не могу отказаться. Меня посчитают трусом, уволят. После этого мне лучше не показываться на своей родине.
