— Посчитают трусом? Это трусость? А что храбрость? — воз мутилась Юв. — А убить людей, лишенных свободы и права защищаться, видеть это убийство, самому подвергаться смертельной опасности, слепо идти на смерть — это храбрость? Нет, по-моему, это и есть трусость. А храбростью твоей я посчитала бы твой отказ быть убийцей…
— Юв, подожди…
— Не время бы говорить об этом… — продолжала она с го рячностью. — Но если ты можешь, если мне удастся увидеть отца, если он будет рядом со мной — слышишь, Реми, — то после отца ты будешь для меня самым дорогим, близким, родным…
ФОТОАЛЬБОМ ПРОФЕССОРА ГАЛАКТИОНОВА
В адрес института стали поступать первые июльские журна лы. Корреспондентов они не интересовали, и в газетах не возникло нового спора о профессоре Галактионове. Теперь шел серьезный разговор в научных, изданиях. Галактионов улавливал нотки недоверия к первым сообщениям печати, но они звучали слабо; трезвый голос солидных ученых, работавших над той же проблемой, что и Галактионов, заглушал их. Правда, в этом мощном голосе иногда проскальзывала зависть, сетования на свои правительства, скупостью своей тормозящих развитие науки. Но это его не волновало. Главное было в том, что его опыты признаны большим достижением, и в этом Галактионоп видел для себя большую поддержку.
Особенно дороги были письма и телеграммы из Советского Союза, почтальон приносил их пачками. Галактионова поздравляли, его успеху радовались и ученые и простые люди труда. Коллектив научно-исследовательского института, в котором он работал, сообщил о своем решении выдвинуть кандидатуру Галактионова на Ленинскую премию. Пожалуй, следует суммировать достигнутое, засесть за письменный стол, подготовить монографию. Но еще два-три опыта крайне нужны для окончательного выяснения некоторых вопросов…
Радостная неожиданность — статья Адама Мартинсона, напе чатанная на его родине в одном из журналов. Человек большой скромности, лауреат Нобелевской премии, он нашел в себе смелость заговорить о себе, о своих неудачах и отдал должное достижениям своего коллеги.
«Оживление одного органа, — писал Мартинсон, — не может привести к решению проблемы оживления всего человеческого организма. В равной мере и проблема омоложения не может изучаться в рамках изолированного воздействия на организм какого-то одного фактора, без учета ведущей роли нервной системы и окружающей его среды…»
Галактионов упрекнул себя, вспомнив о своей недоверчивос ти к Мартинсону. Раньше он думал, что Мартинсон, замкнувшийся в круг своих опытов, болезненно самолюбивый и по-своему завистливый, никогда не окажет надежной поддержки. Эти предположения оказались ошибкой. Даниил Романович позвонил Мартинсону в лабораторию, поблагодарил за статью. Но в ответ услышал ворчливое замечание старика: в рабочие часы не стоит и минуты тратить на слова благодарности и выслушивание этих слов.
Арвий Шельба, ознакомившись со статьей Мартинсона, сказал Галактионову:
— Насчет омоложения — это он имел в виду меня. Я сам знаю, что возврат организма к молодости невозможен. Склероз — вот в чем все дело… Но вызвать хоть не на долгое время ощущение молодости можно. И за эти минуты, часы радостной жизни, человек будет благодарен.
Галактионов согласился с ним.
Он чувствовал себя именинником. Теперь не страшен Се бастьян Доминак — он один и ничего не сможет предпринять…
Из института Даниил Романович пошел домой пешком: Макс явился с забинтованной головой, и Галактионов не разрешил ему сесть за руль, уговорив идти отдыхать. Макс молча согласился. Он был чем-то крайне озабочен.
У Даниила Романовича возникла мысль заказать разговор с Москвой, вызвать к телефону жену. Но он тут же оставил эту мысль. Пришлось бы говорить не только о радости, но и о своей тревоге, о том сложном и трудном положении, в котором он здесь оказался. А разговор тут подслушают и изобразят в газетах как вопль отчаяния.
Зачем беспокоить жену и друзей? Лучше послать через Лато ва скромную благодарность и признательность за поздравления — пусть напечатают это в советской прессе.
По дороге Галактионов купил в киоске иллюстрированный журнал. Роскошная бумага, отличная печать, изумительной яркости краски… Но Даниил Романович не мог понять, что было изображено этими красками. Одна из репродукций треугольниками из осколков разноцветного стекла изображала, судя по подписи, утро. Под другой была подпись «Любовь» — две уродливые фигуры, без голов и без ног, будто две сросшиеся кости.
Даниил Романович бросил журнал и поднялся к себе в квар тиру. Снова он подумал о телефоне и решительно сказал: нет! Разговор его будет подслушан и обращен против него.
Галактионов захватил с собой из дому небольшой фотоаль бом. Пограничники и чиновники Атлантии, проверяя чемоданы, не обратили внимания на этот альбом, и он остался. Даниил Романович часто открывал его, люди на фото оживали, он как бы разговаривал с ними, вспоминал родные места, дальние поездки.
На первой странице — он с женой, оба еще молодые. Она смотрит прямо, но голову слегка наклонила к нему. Она, кажется, говорила что-то в эту секунду. Что? Ах, да! Ведь это фотографировала Роза, и ей было 12 лет. Мария сказала, что Роза, когда сосредоточена, похожа на отца. Это было незадолго до войны.
Вот военные снимки. Он в простой шинели, с прямоугольни ком в петлицах. Снимков много, по ним можно вспомнить весь путь армейского полевого госпиталя. Несколько снимков брата Николая, они были присланы на фронт с Урала. У Николая худое лицо, усталый взгляд.
Дальше тусклые любительские снимки: два охотника рассмат ривают убитую добычу — это на севере; сад с солнечными бликами на земле, за садом панорама гор — Казахстан, Алма-Ата…
Даниил Романович перекинул еще два листа. В правом углу — след от содранной фотографии; на ней один глаз и половина носа: будто человек смотрел в замочную скважину белой двери. И правда, — этот человек подсматривал…
Как-то Галактионов в частном разговоре с похвалой отоз вался об успехах одной из стран в борьбе с полиомиэлитом. В другой раз примерно то же сказал о медицинских инструментах. Ознакомившись с солидным трудом профессора Себастьяна Доминака, содержащим многочисленные наблюдения над организмом людей престарелого возраста, он отметил в статье ценность этого труда. На квартире у Галактионова были кое-какие заграничные вещи, и он не скрывал, что они ему нравятся. «Преклонение перед иностранщиной» — так назвал все это человек, смотревший сейчас одним глазом с содранной фотографии: Галактионов когда-то считал его другом. Обвинение пришлось в самый разгар борьбы с космополитизмом. Последовал перевод из Москвы в Алма-Ату.
