ВПЕРВЫЕ ПОСЛЕ ФРЕДА И РОЗМАРИ УЭСТ
Или Иэна Брейди и Миры Хиндли. Или доктора Гарольда Шипмена. Или Иэна и Мэри Карр. Или кто там еще вносит сумятицу в национальную статистику количества жертв немотивированных убийств? Скотт и Сьюзен Миллер не походили ни на кого из них, они были совершенно уникальны, но прессе оказалось не под силу придумать что-либо более оригинальное. Их судьбы проанализировали, их родственников проинтервьюировали, мотивы их поступков были рассмотрены, их биографии составлены, но от того, что стали известны детали их жизни, никто не стал ближе к истине. И никто не мог гарантировать, что это не повторится вновь.
Довольно скоро газеты занялись поиском свежих скандалов, которыми можно было бы наполнить страницы, и возникла нужда в новых указующих перстах, которые помахали бы перед носом сбитых с толку и разочарованных читателей.
Последние годы жизни Сьюзен и Скотта были так же мутны и таинственны, как полиэтиленовая пленка, закрывавшая нумерованные куски плоти тех, кого они лишили жизни. Их тайная боль так плотно вплелась в мотивы преступлений, что никакой анализ не смог бы проникнуть под этот покров. Если бы в отрочестве они смогли увидеть, в кого превратятся, они бы ужаснулись. Получилось так, что чудовищность их поступков поглотила их изначальную нормальность, оттеснив их в ту доступную весьма немногим область людской памяти, которая дана лишь тем, кто пытается достучаться до глухого мира.
Скотт и Сьюзен. Их имена навечно связаны друг с другом. После смерти они превратились в идеальный, незабываемый эталон зла. Но когда они еще были детьми, наблюдательными и серьезными, опускавшими глаза на фотографиях, морщившими нос от солнечного света, в них не было ничего особенного, они просто искали свой честный путь, возможность прожить жизнь тихо и ненавязчиво, так, как только и пристало жить англичанину.
Мать Саймона Вульфа знала массу сумасшедших.
То есть, выражалось это в том, что она запросто выслушивала исповеди совершенно незнакомых людей и вдумчиво относилась к их проблемам, какими бы странными они, в конце концов, ни оказывались. Она делала это, потому что ей было не наплевать, потому что ей было скучно и потому что все остальные прошли бы мимо.
Саймон и его старший брат Гарри считали, что ее поведение неуместно. Они обычно стояли рядом, изо всех сил делая вид, что незнакомы с ней, пока она беседовала с людьми, которые почти не отличались от обычных бомжей. Позже они привыкли к ее склонностям, но от этого им не стало проще понимать ее. Как она могла приглашать этих совершенно незнакомых людей — некоторые из них были гоями — к семейному обеду в шаб-бат? Мальчики обычно дулись и почти не разговаривали, как бы ни старалась мать поддержать разговор.
Отец мирился с этой привычкой, потому что он любил ее, несмотря даже на то, что предпочитал закрытую частную жизнь. Саймон и Гарри боялись, что в городе подумают, будто они дураки. На самом деле, к их удивлению, обнаружилось, что эта ее готовность заводить друзей среди изгоев привела к тому, что их мать все любили, ею даже восхищались; и все это поддерживало ее социальный статус. Наверное, это происходило оттого, что другие люди не могли похвастаться подобным милосердием.
Неизбежным было и то, что в городе нашлись люди, которые не одобряли ее поведения. Они с подозрением наблюдали, как Ханна присаживается возле бездомных на прибрежные лавочки и выслушивает их истории. Чего она добивалась? Какую цель преследовала? Почему она не может вести себя как нормальные люди? Вот когда Саймон разглядел эти зажатые лица, когда они, проходя мимо, смотрели на Ханну сверху вниз, он и занял ее сторону, и был вознагражден благодарной улыбкой матери.
Он вырос, стал подростком и привык к гостям, которых мать приглашала на обед. Гости иногда рассказывали о своей жизни, хотя пострадали в ней немало. Их семьи бежали из России, из Польши, из Германии, из Франции, — огромная диаспора, пережившая ужас погромов и разрушение нормальной жизни на еще более тонком уровне, — это было вызвано скрытыми предубеждениями. Теперь они жили в тиши и безвестности скромного прибрежного городка. Семьи их вымерли, от них остались где сын, где дочь, обычно — среднего возраста, как правило, неженатые, часто сбитые с толку переменами в том мире, в котором они себя обнаруживали. А Ханна приглашала их на субботний ужин, и так и продолжала это делать, до самой последней недели, когда умерла от рака поджелудочной железы.
К тому времени Гарри переехал в Лондон, где женился и основал компанию по производству рубашек. Саймой же остался на берегу Суссекса вместе с убитым горем отцом, который отказывался разбираться в вещах, оставшихся от жены, — он предоставил это сделать сыну. Саймон послушно раздал одежду и распродал книги, которые никто не хотел покупать. Гарри женился на шиксе и редко приезжал домой по пятницам, но все-таки позванивал, проведывал отца. Вскоре шаббатные обеды стали тихим семейным делом, участвовали в них только Саймон и старик-отец, и они довольно быстро поняли, что им не хватает некоторых — а может, и всех — гостей Ханны, но было уже поздно. У большинства этих людей не было адресов, хотя иногда Саймон видел их, они сидели, завернувшись в толстые пальто на берегу, или гуляли по центральной улице городка. Они выглядели какими-то потерянными.
Саймон ожидал звонка от семейного адвоката: их должны были вызвать для обсуждения вопроса о распределении наследства и финансов Ханны. Никаких сюрпризов не ожидалось: семейство Вульфов было трудолюбивым, но далеко не богатым. С тех самых пор, как отец Саймона объявил себя банкротом, они снимали квартиру и жили скудно: Отец был слишком болен и расстроен, чтобы ехать в адвокатскую контору, а Гарри не мог оставить Лондон — у него были дела, так что младший сын пошел один. Он с удивлением обнаружил, однако, что предметом разговора была не его мать.
— Вам оставили существенную собственность, — объяснил мистер Розен, патрон фирмы. — Мистер Говард Сильверштейн, как я понимаю, был другом вашей матери. Он умер от инфаркта около двух недель назад, и мы получили указание распорядиться его имением.
Саймон попытался вспомнить человека, фотографию которого показал ему мистер Розен (она была сделана лет тридцать назад). Молодой Сильверштейн был изображен в окружении своих сотрудников, они стояли перед загроможденными товаром витринами мануфактурного магазина, и фото было выполнено в стиле ушедших времен. Саймон в уме добавил к чертам лица Сильверштейна прошедшие годы, прибавил веса, убавил волос. В результате он узнал в нем одного из гостей, чаще других посещавших мать на обедах, несмотря даже на то, что старик в последние годы появлялся менее регулярно. Он вспомнил оживленные политические дискуссии, которые вел Сильверштейн с его матерью, возможно, это была одна из причин, по которой она приглашала его, потому что муж никогда не давал втянуть себя в предметные разговоры. Саймон был озадачен:
